В центре комнаты, куда сразу направился император, выделялся круглый инкрустированный стол с чайным императорским прибором, большим белым кувшином с утренней росой и пузатым заварным чайником, из носика которого струился пар.
Император сел за стол в широкое удобное кресло и одними глазами дал команду Ван Ши Нану.
Тот подошёл, привычно взял пиалу и немного налил из чайника тёмной пахучей жидкости, затем поднёс ко рту и начал пить мелкими глотками, делая после каждого небольшую осознанную паузу.
Император, затаив дыхание, нетерпеливо ждал, но старался казаться спокойным и безразличным...
Я увлечённо и до страшного самозабвения стучал по клавишам компьютера, буквы скакали и собирали мои мысли на белой странице монитора в яркие, звучные предложения, а губы безустали шептали:
"... Император, затаив дыхание, нетерпеливо ждал, но старался казаться спокойным и безразличным...".
Мной овладела огромная радость творчества; она заставила сладко потянуться, поднять руки вверх, потом расслабиться, откинуться на спинку стула, уставиться в потолок, затем вскочить и с удовольствием подумать о том, что всё даже очень недурно получается.
В квартире никого не было. Оленька уехала на репетицию, отец - в Союз Художников, и я начал бродить туда-сюда в своих раздумьях, зашёл на кухню, выпил воды из графина - хотя совсем не хотел этого, машинально открыл холодильник и проверил его содержимое - сам не зная зачем, вышел в коридор и стал ходить по нему.
Шагая мимо отцовской двери, я заметил торчащий ключ в замочной скважине, отец видно спешил и совсем забыл про него.
- Вот какой рассеянный с улицы Бассеенной... - сказал я в адрес отца, повернул ключ, открыл замок, распахнул отцовские апартаменты и вошёл туда.
Глядя под ноги и продолжая думать, я шлёпал тапками по полу, переступая через тюбики с краской, и снова повторял:
- "... нетерпеливо ждал, но старался казаться спокойным и безразличным... спокойным и безразличным:".
И вдруг мои размышленья резко прервались, меня отвлёк большой кусок белого ватмана, торчавший из общей кипы эскизов и рисунков, которые лежали на низком журнальном столе, на ватмане красовались две легкие женские ножки, изображённые карандашом.
Беспредельное любопытство охватило меня, и я начал освобождать от прочих бумаг заколдовавший меня экзерсис, мне страшно захотелось увидеть всё творение - снизу доверху. Когда я, наконец, вытянул его, то моментально остолбенел и даже пошатнулся - О, УЖАС! - передо мной блистала в своей красоте полностью обнажённая Оленька, стоявшая у окна отцовской комнаты. Она улыбалась, нарочито выпятив грудь вперёд, и широко развернула ножку, как бы подчёркивая достоинство своих нижних потаённых прелестей, а под правой грудью ближе к животу с абсолютной точностью была нарисована маленькая родинка.
Моё отяжелевшее тело плюхнулось на стул, и очумевший взгляд продолжал рассматривать рисунок, а из горла неожиданно рванулся такой надрывный хрип, такое дикое отчаянье, что пальцы дрогнули и реально онемели, а гладкий ватман выскользнул из них, скрутился и упал с журнального стола на пол.
Я сильно потряс головой и размял кисти рук, чтобы прийти в себя, потом схватил с пола скрутившийся ватман и вылетел в коридор, шатаясь из стороны в сторону. Закрывая дверь на ключ, мне хотел немедленно убежать отсюда в свою комнату, но что-то резко заставило остановиться, подумать, выдернуть ключ и на всякий случай сунуть его в карман отцовского пиджака, висевшего на крючке вешалки.
Влетев к себе, я замотал рисунок скотчем, и с огромным раздражением швырнул бумажный рулон далеко под диван, а сам рухнул на него с таким бессилием, словно только что разгрузил целый вагон, затем цапнул подушку и закрыл лицо.
Мне сразу почудилось, что со страшной скоростью падаю в глубокую, тёмную пропасть и могу неминуемо разбиться, но конца полёта и смертельного столкновенья с землёй я никак не мог ощутить - всё падал и падал, а в ушах звенели вопросы:
- Как?
- Почему?
- За что?
- Когда?
Через несколько минут всё это стало невыносимым бредом, и моя душа глухо застонала, вырываясь наружу плаксивым воплем, а подушка поднялась над моим лицом, и я увидел отца, который держал её в руке, он наклонился ко мне и растерянно сказал:
- Извини, что разбудил, ты так сладко храпел. Ты понимаешь - пришёл и не могу найти ключ от своей двери. Чёрт его знает, куда дел? Ты не видел?
Я секунды две ещё лежал на диване и бессмысленно глазел на глыбу отцовской фигуры, нависшей надо мной, потом приподнялся, сел на край, обхватил виски ладонями и сказал мрачным голосом:
- Во-первых, я совсем не спал: Во-вторых, сегодня твой ключ не видел... Раньше видел - в туалете на сливном бачке, в кухне - на полке с мылом, в ванной комнате - на батарее... Поищи на вешалке: - мой ответ был длинным и нудным.
Отец вышел в коридор, стал шумно копаться на вешалке и вскоре радостно крикнул:
- Точно! В пиджаке! Видать сунул впопыхах! - он снова вернулся и участливо спросил:
- Что? Голова болит?
Я не ответил, а только кивал и кивал, кивал и кивал, глядя на пол: так кивают сумасшедшие в дурдоме, обречённые на полную безысходность.
- Ты много работаешь, сын мой! В таких дозах компьютер очень вреден! Пошёл бы подышал воздухом, мозги проветрил! Так все гениальные писатели делают! - сказал отец и скрылся то ли на кухне, то ли в туалете, откуда сразу раздалось его бравурное пение:
"Так громче, музыка, играй победу!
Мы победили, и враг БЕЖИТ! БЕЖИТ! БЕЖИТ!
Так за Царя, за Родину, за Веру,
Мы грянем громкое УРА! УРА УРА!"...
Я тупо смотреть в проём двери и совершенно не знал, что мне сейчас делать, как поступить? Отцовское пение раздражало, сам он вызывал у меня неописуемо гадкое отвращение, наша общая квартира разом опротивела, я крепко стиснул зубы, вскочил с дивана, выключил компьютер и вылетел в прихожую. Там быстро надел ботинки, сорвал куртку с вешалки, резко открыл входную дверь и стремительно побежал по ступенькам вниз...
Во дворе темнело, поздняя осень брала своё.
Я нервно дёрнул руку и поглядел на часы - 17: 45.
Вокруг никого не было, лишь один калмык-дворник сгребал грязные листья у детской площадки.
Я шагнул со ступенек подъезда и в глаза мне бросился недалеко стоявший отцовский "Land Rover" - чёрный и блестящий. Какая-то дьявольская сила кинула меня к нему, и я начал до изнеможения долбить ногой по переднему колесу. Машина запищала на весь двор голосистой противной сиреной, а мои кулаки превратились в круглые твёрдые камни и стали колотить по гладкому капоту.
Я с трудом оторвался от ненавистной машины и ринулся к детской площадке, шатаясь по сторонам и тяжело дыша.
- Привет, Коля:
Коля-дворник был старше меня, хотя фигурой напоминал худого и щуплого мальчика, он снял перчатку, пожал мне руку и помотал головой:
- Привет-привет, Константина. Однако за что ты так избивай папин машин? Человек щас услыхать, расстроить себя, бежать вниз - сколько хлопот ему.
- Молчи-и-и! - крикнул я. - Ты забыл, как однажды помыл эту машину и всю поцарапал?! А теперь жалеешь?! Молчи уж! - я знал, что ответил очень грубо, но ничего с собой поделать не мог.
- Тогда ошибка вышел, на тряпка песок засох, а я потом прощенья просить. Однако ты очень кричать и тяжело дышать, Константина. В тебя наверна бес вселил.
- Да ладно тебе! Иди сюда, "бес"! - и потащил его за детский домик. - Ты со мной выпьешь?!
- Выпьешь, - без всяких раздумий ответил он. - Очень выпьешь. Сбежать?
- Сбегай, только быстрей! Держи деньги, возьми водки и закуски! Постой...
Меня вдруг привлекла сильно хлопнувшая дверь подъезда. Я зашёл за угол домика и осторожно выглянул.
Отец в длинном плаще, кое-как накинутом на плечи, метровыми шагами спешил к своей машине "Land Rover" , суетливо открыл дверцу, выключил сигнализацию, а плащ не удержался на плечах и слетел на землю. Он поднял его, тряхнул с огромной нервозностью и раздражённо плюнул в сторону.
- Твоя папа жутко злая, Константина, ай-яй-яй... - прошептал Коля, стоя рядом со мной.
- Слушай ты, сердобольный калмык, а ну давай дуй за водкой!
- Я уже хотел дуть, а ты говорить: "постой, папа будем глядеть"...
- Сейчас он уйдёт, а ты давай мигом, мигом!
Отец наконец-то скрылся в подъезде, а Коля-дворник схватил деньги и пулей полетел в темноту двора.
Всё моё тело расслабилось и шмякнулось на низкую детскую скамейку, я поднял голову, уставился стеклянным взглядом в тёмное небо и начал грустно цитировать строки знакомого автора, добавляя свои глупые и разбросанные мысли, этот неудержимый поток, казалось, хлынул помимо моей воли, освобождая раненую душу:
- Измена приходит незаметно. Измена - она такая, ещё вчера вроде бы не было никакой измены, благодать и гармония по всем углам, а сегодня измена лежит перед тобой на тарелке, как свежевыпеченный пирог. И сразу дрожат руки с ногами, неприятно аукается низ живота, что-то остро колит в лобок, путаются мысли, ноют зубы, чешется нос, а плечи сводит озноб. Походка становится кривой и скомканной, горбится позвоночник в разные стороны, всё валится из рук, а в итоге выглядишь так скверно, что ещё, кажется, две минуты - и тебе начнут подавать на улице милостыню... Под ярким солнцем измены ты становишься очень любознательным и начинаешь о многом задумываться: почему в определённый исторический момент ты оказался именно этим конкретным телом, а не другим? почему обманутый муж есть всего лишь о б м а н у т ы й м у ж, а не Ярославский вокзал, к примеру? не кинофильм "Броненосец ПОТЁМКИН"? не французская революция 1789 года? Я очень хочу быть французской революцией, она ничуть не хуже, чем обманутый муж... С изменой становишься чудовищно сентиментальным, потому что тебе до слёз жалко самого себя, и тянет на дурацкие рифмы: алкоголик-кролик, дебил-теребил, шизофреник-веник, дегенерат-брат, олигофрен-фен, идиот-дот, дубина-картина...
- Константина, - раздался голос дворника, - ты что, Богу молишь?
