Глава VII: Особая порода.
Молоко текло из нее, как вода из проколотого бурдюка. Десять литров в день — цифру записывали в журнал с тщательностью аптекаря. Госпожа Хартвик, чья кожа теперь сияла, как перламутр, называла это «эликсиром Елены Троянской». «Ты — мой личный священный источник, — говорила она, погружаясь в ванну, где плавали лепестки роз и капли элисова молока. — Без тебя я бы сгнила в этой душной колонии».
Элис переселили в коровник — длинное помещение с каменным полом, где мычание скота сливалось со стоном ветра в щелях. Ее «стойло» огородили досками, повесив табличку: «Особая порода. Не кормить без разрешения». Здесь не было зеркал, шелков, книг — только ведро для доения, связка соломы вместо постели и цепь, прикованная к железному кольцу в стене.
Каждое утро приходил врач с медными банками и молокососом, изобретением, похожим на инструмент пытки. «Надо беречь соски, — бормотал он, смазывая ее грудь маслом с опиумом. — Трещины снижают качество продукта». Элис научилась отключаться: она смотрела в крошечное окно под потолком, где в луже света танцевали пылинки, и представляла, что это — фейи из ирландских легенд, несущие ей весточку от реки Шаннон.
Рабыни-доярки, чьи груди тоже были в синяках от рук надсмотрщиков, шептали: «Белая ведьма, поделись магией — пусть наше молоко станет таким же ценным». Но Элис лишь качала головой. Ее «магия» была проклятием: господин приказал кормить ее медом и миндалем — «для жирности».
Однажды кухарка-африканка, рискуя жизнью, сунула ей в солому смятый лист. Это был обрывок стихов Йейтса, вырванный из той самой сожженной книги:
Но я, бедняк, лишь мечту имел…
Развеял я ее у ног ветрам.
Теперь, во время доения, она повторяла строки про себя, пока слова не смешивались с ритмом молокососа.
Ее тройняшки, Аойфе, Брайан и Колм, выросли до щуплых шестилеток. Их перевели в дом — учить французскому и игре на клавесине, «чтобы повысить стоимость». Иногда они пробегали мимо коровника, бросая в ее сторону конфетки, завернутые в платки. «Мама-корова!» — дразнил Брайан, не понимая, почему Элис плачет. Только Аойфе, с ее зелеными глазами-близнецами матери, однажды прошептала: «Я помню колыбельную. Про реку...»
Глава VIII: Кровь в молоке.
Зимой Элис заболела. Гнойные раны на груди окрасили молоко в розовый цвет. Врач велел пустить ее «на мясо», но госпожа взвыла: «Я не позволю!» Вместо этого Элис обложили мешками со льдом и влили в глотку хинную настойку. Бред стал ее новым убежищем: ей снилось, что она — река, несущая в своих водах тысячи семян, и каждое прорастет мечом.
Той ночью, когда боль стала невыносимой, она достала из-под соломы засохшую ягоду с аукциона. Раздавила ее на языке, смешав кислый вкус с кровью. «Пусть моё молоко станет ядом, — молилась она духам Коннемары, — пусть их ванны превратятся в болото, а их кожа вспыхнет, как пергамент в огне».
Но утром, когда доярки пришли с ведрами, молоко было безупречно-белым, сладким, как обещание рая. Госпожа, не зная, что в нем теперь — пепел сожженных стихов и сто слёз, смеялась, плескаясь в своей белизне. А Элис, стиснув зубы, копила шипы. Ибо знала: даже корове, обреченной на бойню, иногда удается боднуть мясника.
Господин Хартвик называл это «окончательным оформлением собственности». Элис привели в кузницу, где ковали подковы для лошадей. Воздух пах раскаленным железом и страхом. Кузнец, человек с обожженными до черноты пальцами, бросил на нее взгляд, полный профессиональной холодности. «Держи ее крепче», — сказал он надсмотрщикам, доставая из горна клещи с тавро, раскаленным докрасна.
Первый запах горелой плоти ударил в ноздри, прежде чем боль достигла мозга. На ляжке, там, где когда-то красовалась родинка в форме клевера, выжгли литеры *TH-XVII* — «Томас Хартвик, лот 17». Элис не кричала. Она смотрела в потолок, где пауки плели сети, и думала о том, как когда-то вышивала герб рода О’Коннор на своем свадебном платье. Иголка, серебряная нить, капля крови от укола — теперь вместо герба была проплешина с коркой, пахнущая горелым мясом.
Они зажали ее голову между наковальней и коленом, как жеребенка. Элис завыла, но звук застрял в горле — кольцо, продетое через хрящ, дергалось при каждом движении, напоминая: «Ты скот. Ты принадлежишь.»
«Чтобы не брыкалась», — пояснил господин жене, которая наблюдала, прикрыв нос кружевным платком.
В коровнике ее поставили рядом с быком-производителем, чье кольцо в носу блестело, как дорогое украшение. «Теперь вы пара, — шутили надсмотрщики, — благородная кровь и благородное семя». Рабыни-доярки, чьи тела тоже носили шрамы, но не столь «элитные», шептались: «Видела? У нее даже метка позолоченная. Небось, госпожа сама дизайн придумала».
По ночам, когда крысы грызли цепь на ее лодыжке, Элис снилось, что кольцо в носу превращается в гигантский ключ. Она вставляет его в землю, как в скважину, и поворачивает — тогда двери коровника распахиваются, выпуская наружу стада, птиц, детей. Аойфе, Брайан и Колм бегут к реке, где вода смывает клеймо с ее ноги, оставляя лишь шрам в виде кленового листа — символа свободы в сказаниях ее бабушки.
Эпилог
Ее разучили говорить. За каждое слово, вырвавшееся без разрешения, надсмотрщик бил плетью по спине, повторяя: «Коровы мычат, а не философствуют». Теперь она общалась гортанными звуками, которые рабыни научились понимать лучше, чем английский. «Ммм-а-а» — *боль*. «У-у-х» — *голод*. «И-и-и» — *дети*.
Однажды, когда госпожа захотела «свежего молока к ужину», Элис укусила доярку за руку. Наказание было показательным: ее привязали к столбу на площади, где обычно пороли беглецов, и оставили на сутки под дождем. Рабыни, проходя мимо, бросали в ее сторону комья грязи — не из ненависти, а чтобы господа не заподозрили сочувствия. Лишь кухарка-африканца прошептала, поправляя ведро у ее ног: «Смерть — не худшая участь. Хуже — когда ты живешь, но тебя нет».
В ту ночь, дрожа от холода, Элис вырвала кольцо из носа. Кровь хлынула ручьем, смешиваясь с дождевой водой в черные лужицы. Но утром кузнец вставил новое — железное, с шипами внутри. «Чтобы неповадно было, — проворчал он, — господин хочет, чтобы ты помнила: твоя плоть стоит дороже твоего упрямства».
Теперь, когда она опускала голову, чтобы напиться из корыта, кольцо звенело, как кандалы души.
Молоко иссякло внезапно, будто река, которую отвели в канал. Госпожа Хартвик, обнаружив утром лишь капли мутной сыворотки, закатила истерику: «Верните мой эликсир!» Но врач, щупая иссохшую грудь Элис, вынес вердикт: «Ресурс истощен. Но фертильность сохранена. Можно перепрофилировать».
Ее перевели в «родильный сарай» — длинный барак с клетчатыми стойлами, где рабынь покрывали, как овец в сезон. Над дверью висел лозунг: *«Бог дал, Бог взял, Господин приумножил»*. Здесь Элис стала «матерью-основательницей»: господин верил, что аристократическая кровь даст ему элитных рабов. «Десять попыток в день, — инструктировал надсмотрщик, — если не забеременеешь за месяц — пойдешь на кожу».
Самцов меняли как перчатки. Мальчик-подросток с лицом, обожженным известью. Старик, чей сын умер на хлопке. Джонас, вернувшийся пьяным и плакавший, целуя ей клеймо: «Прости, я думал, свобода сладка...» Элис лежала, впиваясь взглядом в трещины на потолке, считая их — одна трещина за одного ребенка, которого не позволят ей кормить.
После каждого акта ей вливали во влагалище уксус — «чтобы не занести заразу». Девушка-рабыня с опаленными ресницами шептала, вытирая ее окровавленные бедра: «В деревне у нас так свиней мыли перед забоем». Элис не отвечала.
По ночам она молилась духам Коннемары: «Сделайте меня камнем. Пусть моя утроба окаменеет, как скалы у мыса Мохер». Но тело предавало: через два месяца врач обнаружил беременность. Господин устроил пир, зарезав быка-производителя в честь «успешного осеменения». Мясо раздавали рабам, а Элис получила дополнительную порцию меда — «для силы потомства».
Аойфе, увидев мать с округлившимся животом, бросила в ее сторону камень. «Ты рожаешь им рабов!» — закричала она, прежде чем надсмотрщик скрутил ее. Элис, прижав камень к груди, поняла: дочь помнит. Помнит реки, колыбельные, запах свободы. Это стало ее тайным оружием.
Роды приняли в том же сарае. Девочка. Когда повитуха хлопнула младенца по спине, Элис впервые закричала — не от боли, а от ярости. Ее крик услышали в полях. Рабы на минуту замерли, подняв головы к небу, где кружили коршуны.
Девочку назвали Клои — «зеленый побег» по-гречески. Господин, листая каталог имен, решил, что это звучит «экзотично». Элис же шептала ей на ухо гэльское имя — Фионнуала, «белое плечо».
Через месяц после родов ее снова привели в сарай. Надсмотрщик, разглядывая растянутые рубцы на животе, усмехнулся: «Крепкая скотина. Выдерживает любую вспашку». Элис, глотая соленый привкус крови от прикушенной губы, смотрела в окно. Там, за решеткой, Аойфе учила Клои собирать клевер.
