(перевод)
Глава I: Последний Танец в Тумане
Ирландия, 1742 год. Шестнадцатилетняя Элис О’Коннор, графиня из древнего рода Коннемара, кружилась в вальсе на балу под хрустальными люстрами родового замка. Ее рыжие волосы, сплетенные с жемчугом, мерцали как закат над Атлантикой. Но за стенами, где бушевал шторм, уже ждали черные паруса. Пираты, нанятые завистливым соседом, ворвались в зал с криками и дымом пороха. Последнее, что помнила Элис — соленый привкус крови на губах и железные кандалы на запястьях.
Глава II: Тени Неволи
Перед аукционом ее «готовили» три недели. Эти дни Элис вспоминала обрывками, как кошмар.
На корабле, в трюме, где пахло крысами и не мытым телом, пожилой негр с шрамами в виде инициалов на щеке учил ее «не смотреть в глаза». «Белые господа любят глаза в пол и шею голую, как у лебедя», — бормотал он, заставляя часами держать на голове кувшин с уксусом. Если укусус проливался — бил тростью по икрам. «Ты не графиня. Ты — пустое зеркало. В тебя будут смотреться, чтобы видеть свою доброту». По ночам, когда корабельные балки стонали, как души, она прикусывала язык, чтобы не выть.
В порту Чарльстона где-то на юге Северной Америки, куда она наконец попала, ее вымыли щетками до кровавых царапин, вырвали платье с гербом рода О’Коннор и одели в грубый мешок. «Имя? — спрашивал аукционист, щипля ее за бедро, будто оценивая мясо. — Забудь. Теперь ты — «Лот 17». Повтори». Она молчала, пока плеть не рассекла воздух у виска. «Сем-на-дцать», — выдавила она, чувствуя, как рвется что-то в груди.
В клетке перед продажей тучная женщина в чепце учила ее «танцу куклы»: как падать на колени по щелчку пальцев, как целовать край хозяйской юбки, не оставляя следов помады. «Господам нравится, когда в рабе есть *изюминка аристократии*, — хихикала она, вливая Элис в глотку ром, чтобы та меньше дрожала. — Но помни: ты не человек. Ты — милый зверек, который умеет говорить «спасибо» за пинок».
Перед выходом на блок аукционист сунул ей в руку сушеный шиповник — «для румянца». «Плачь сейчас, — прошипел он, — чтобы там улыбаться, как идиотка». Она раздавила ягоду в кулаке, и алый сок стекал по запястьям, словно кровь из вен.
...Теперь, засыпая на набитом соломой мешкев доме Хартвиков, она вновь чувствовала во рту привкус рома и слышала скрип корабельных цепей. Ее тело, наученное рабству, само вскидывалось с постели на рассвете, даже когда не было приказа. Руки сами складывались на груди «в позе покоя» — так, как велела та женщина в чепце. А в зеркале, вместо рыжей гривы, видела коротко остриженные волосы: на плантации их обожгли смолой, «чтобы вши не завелись».
Но самое страшное было иное: порой, ловя на себе восхищенный взгляд гостей, она ловила себя на мысли, что *гордится* идеальным поклоном. И тогда, закусывая губу до боли, молилась забыть. Но память, как морская соль в ране, не давала исцелиться.
Однажды Элис нашла в библиотеке томик Йейтса. Спрятав его под матрас, она впервые за год уснула с улыбкой. Но горничная-рабыня донесла. Наказание было «милосердным»: сэр Томас заставил ее сжечь книгу в камине, а пепел съесть с ложки. «Вещи владеют тобой, дитя, — шептал он, вытирая ей слезы кружевным платком. — Ты должна быть пустой, как китайская ваза».
Особое унижение ждало ее по утрам. Слуги раздевали Элис догола и обливали ледяной водой перед домочадцами — «чтобы тело не забывало своего места». Горничные смеялись, сравнивая ее веснушки с «грязью на фарфоре». Но в тишине ночей кухарка-африканка, чьи руки носили шрамы от оков, приносила ей травяной чай и напевала песни на языке, где не было слова «раб».
Так прошел год или два.
Глава III: Жатва из Плоти и Крови
Господин Хартвик называл это «селекцией». Его кабинет, увешанный картами плантаций и портретами скаковых лошадей, пах ландышами и расчетом. «Собственность должна приносить доход, — говорил он, разглядывая Элис, как гончую на псарне. — А ты, моя Феникс, слишком ценна для хлопка. Твоя кровь — голубая. Твои дети станут элитным товаром».
Слугу звали Джонас. Грузный, с глазами, словно заплывшими жиром, он получил прозвище «Бык» не только за стать. Его выбрали не за жестокость, а за «результативность»: десять детей от пяти рабынь за два года. Свобода пахла для него не ветром, а потом женщин и медяками, которые господин бросал в грязь за каждый удачный отел.
Элис свели с ним в амбаре, где хранили зерно. Солома воняла плесенью, а на стене висел кнут с серебряной рукоятью — «инструмент для стимуляции». Джонас дышал тяжело, как будто воздух был сиропом. «Не бойся, птичка, — хрипел он, — я тебя не сломаю. Говорят, благородные барышни плодятся, как крольчихи». Она пыталась вспомнить замок в Коннемаре, море, крики чаек — но его руки, грубые, как корабельные канаты, вырывали ее из прошлого.
Каждую луну ее приводили в амбар. Джонас приносил мед из своих ульев — «для плодовитости». Господин Хартвик велел врачу измерять ее талию и бедра, записывая данные в книгу учета. «Идеальные пропорции, — бормотал эскулап, — таз шире, чем у негритянки третьего сорта». Элис училась отключаться: она считала трещины на потолке, шептала стихи Йейтса, которые выучила наизусть прежде, чем съесть пепел.
Но тело предавало. После третьей попытки ее начало тошнить по утрам. Кухарка-африканка, чье имя Элис так и не узнала, подкладывала ей корень имбиря. «Они убьют тебя родами, — шептала она, — но если родишь тройню — станешь ценной. Может, перестанут мучить».
Она родила в конюшне, чтобы «не пачкать дом». Повитуха-рабыня, слепая на один глаз, заставила ее жевать кожуру граната. «Толкай, белая крыса, — шипела она, — или умрешь». Первый крик оборвался, как нитка. Второй — тонкий, как лезвие. Третий не прозвучал вовсе. Но когда слепая шлепнула младенца по спине, воздух наполнился плачем. Три голоса.
Джонас получил вольную. Уходя, он бросил Элис мешочек с сушеными яблоками. «Для молока», — пробормотал, избегая ее взгляда. Но господин Хартвик уже диктовал письмо торговцам в Новый Орлеан: «Предлагаю редкий лот — тройняшек от ирландской аристократки. Чистая кожа, возможны веснушки. Цена — как за породистых жеребцов».
Элис кормила детей, обернутых в тряпье, в комнатке под лестницей. Ее грудь, распухшая и синяя, болела так, будто из нее высасывали душу. Гости восхищались: «Какая плодовитая самка!» Но ночью, когда дети затихали, она пела им гэльские колыбельные, которые слышала в своем детстве от своей няни с севера, вплетая в слова названия ирландских рек: Шаннон, Лиффи, Бойн. «Вы не собственность, — шептала она, — вы — семена. Вырастете и пробьете камень».
А в углу, под половицей, лежал сушеный шиповник с аукциона — черный, как ее ненависть. Она копила их, одно за другим. Чтобы когда-нибудь сварить яд? Или чтобы напомнить себе: даже у розы есть шипы.
Ее тело забыло, что значит принадлежать себе. Груди, набухшие от вечного прилива молока, стали чужими — тяжелыми мешками, которые опустошали другие руки. Дети-мулаты с глазами, наполовину небесными, наполовину смоляными, росли в тени конюшен, но голод плантации был ненасытен. «Мать-кормилица», — звали ее рабыни, чьи младенцы умирали без ее молока. Даже те, чьи матери ненавидели ее за бледную кожу, подносили к ней свертки в тряпье: «Элис, он не берет сосок... Пожалуйста».
Господин Хартвик велел построить для нее «лактариум» — душную каморку с креслом, обтянутым кожей, где она часами сидела, прикованная к стене цепью на лодыжке. «Ты наша дойная корова аристократических кровей», — смеялся надсмотрщик, приставляя к ее соскам стеклянные бутыли с мерными делениями. Молоко, густое, с примесью крови от трещин, отправляли в дом господина для сыров и косметических ванн его жены.
Глава VI: Джонас.
Бывший «Бык», получив вольную, стал надсмотрщиком. Его свобода пахла кровью и влажностью тюремных ям. Он приходил к лактариуму, бросал к ее ногам украденные яблоки и смотрел, как дети жуют мякоть, не отрывая от него глаз. «Они могли бы быть моими... — бормотал он, и в его голосе впервые дрожала не злоба, а страх. — Но они собственность. Как и ты».
Однажды кухарка-африканка, чьи руки носили шрамы от кандалов, принесла Элис отвар из листьев крапивы. «Это высушит молоко, — шептала она, озираясь на дверь. — Но будь готова: они убьют тебя, если узнают». Элис взяла чашу, но не выпила. Вместо этого она попросила кухарку подмешивать капли своего молока в вино господина — по слухам, от него раздувало живот, и кожа пахла прокисшим сывороткой.
Когда чужие младенцы сосали ее грудь, она напевала им гэльские напевы, вплетая в мелодии заклинания. «Пусть ваши души будут легкими, как туман над рекой. Пусть ваши сердца запомнят этот голос. Когда-нибудь вы услышите его снова — в крике свободной птицы, в шепоте листьев, в своем собственном смехе».
А в тайнике под половицей, рядом с засохшим шиповником, теперь лежали пузырьки с ее молоком — белыми, как слезы. Она не знала, зачем их хранила. Может, для яда. Или для того, чтобы когда-нибудь, если настанет день, омыть им раны тех, кто выживет.
