- Смотри! Вон туда смотри! - горячо лепечет мне в ухо Леха и толкает в бок локтем. - Глаза у меня лезут на лоб. Я прижимаю плотнее к себе автомат и впиваюсь до боли пальцами в железо, когда она проходит мимо нас. Женщина! Распущенные по плечам волосы, расстегнутый плащ, под которым разорванное платье едва прикрывает сползающий чулок: Но внимание привлекает не это, а - сверток, который она прижимает к обнаженной груди окровавленными руками.
Кажется, у меня начинают заходить шарики за ролики.
- Подождите... - кричу я и зачем-то протягиваю руку. - Она скользит по мне невидящим взглядом и шарахается в сторону, ступая босыми ногами по асфальту, усыпанному осколками стекла и битого кирпича, израненному гусеницами танков и испачканному тяжелыми сапогами.
Женщина что-то говорит, губы шевелятся, но слов не слышно. А мой взгляд упорно держится на свертке. "Господи, это же ребенок!" - делаю я для себя открытие. К горлу подкатывается комок. Хочется упасть на четвереньки и вывернуть наружу все свое нутро. У ребенка наполовину размозжена голова. Кровь и мозги уже застыли, подсушенные временем:
Что я вынесу из армии, из этой войны? Что даст мне все это? Что? Бардак. Кругом - бардак. Зло, хамство, ханжество, мат, тупость, безделье. А еще эта война. Очередная гражданская война, с мягких названием "межнациональный конфликт". И мы здесь в качестве "золотой середины". Вокруг стреляют, жгут дома, грабят, насилуют: А мы шарахаемся между воюющими, то и дело принимая на себя ненавидящие взгляды толпы, оскорбления, нападения, пули:
Кажется уже никогда не выветрится из хэбэ запах горелого и разлагающегося человеческого мяса. Кажется навсегда исказили психику детские головы, расколотые о стены домов, трупы изнасилованных толпой женщин, с торчащими между ног бревнами и бутылками, трупы мужчин с отрезанным мужским достоинством. Кого и как потом любить? И возможно ли это?
Бардак! Кругом - бардак. И первый наш солдатский выезд на войну был бардачным.
Мы с Серегой тогда только вернулись от девчонок из самохода. Болтались по ночному городу, держались за руки, клялись в любви и нежности и, конечно, целовались. Нежно и истово. До мокроты в солдатских трусах. А в перерывах снова клялись в любви и готовности хоть завтра бежать в ЗАГС.
А "завтра" для нас взорвалось истошным воплем дежурного:
- Рота, подъем! В ружье! - Короткий, послеобеденный сон прерывается ошалелым пробуждением. Я вскакиваю со всеми и, сквозь мат, чертыханье, грохот падающих со второго яруса тел, с закрытыми глазами натягиваю хэбэ, мотаю портянки и бегу вооружаться. Противогаз хлопает по брюху, лопата - по заднице, каска болтается на полудремлющей голове. Зачем все это?
Приказ швыряет нас в "горячую точку". В "транспортнике" ужасно холодно. Мы травим анекдоты и гогочем, чтобы согреться. Эх, бабу бы сюда! Хоть посмотреть, подышать ее теплом. Но в "транспортнике" нет даже стюардесс. И вообще, кажется, бабы нам недолго заказаны.
Приземлившись, мы то и дело строимся и расходимся. Вся трава аэропорта уже вытоптана солдатскими сапогами, привалиться негде.
- Пять минут - перекур, перессык! - командует ротный, и мы с усердием, без стеснения, выставив "шланги", опорожняем мочевые пузыри на незнакомую землю. С этого начинаются все боевые действия. - Покурить так и не удается, тем более, что сигареты - только у "стариков", да счастливчиков. Мы опять куда-то бежим, путаясь ногами в черенках саперной лопаты. Какой-то солдатский хохмач изобрел этот черенок в форме огромного деревянного члена, и он, то и дело, норовит проскочить тебе в задницу:
Рассыпаемся по улицам, повзводно. И вот мы уже лицом к лицу с обезумевшей толпой. Безликая человеческая масса готова растерзать нас, растоптать вставших на ее пути. Никто не знает, что делать?
Взводный выстраивает нас цепью напротив жаждущей крови стены. Летят булыжники, бутылки с горящей смесью. Что это? Революция? Освобождение? Война? Нет, это опять - бардак.
Толпа кричит на чужом языке, размахивает незнакомыми флагами и транспарантами. Крики людей сливаются в единый вой, который отдает неприязнью в мозгу. Удары от камней саднят болью в руках, держащих щит. По нему расползаются трещины. Взвод не может сдержать нападающих и они сходятся с нами во всеобщей драке.
С воплем несется женщина. Груди смешно прыгают вверх-вниз, вправо-влево. "Не дурна собой, - успеваю отметить я мысленно. - Зажать бы в ладонях эти груди, чтоб не болтались": Но она бьет меня кухонных ножом в солнечное сплетение. "Броник" отлично держит удар. Нож гнется, а она продолжает лупить им с остервенением и бессильной злобой. Чем я перед ней провинился? Я отпихиваю ее в сторону. Она дико визжит, и на визг ко мне бросаются рослые мужики.
- Женщину бьешь, гад? - несутся крики и по "бронику" стучат палки. - Вот теперь и во мне просыпается настоящее зло. Я отбрасываю раздолбанный щит и захожусь в рукопашном танце смерти. Как учили. Под прикладом трещат челюсти, магазин дробит переносицы, ствол царапает глаза, сапоги, отбивает мошонки.
- Сюда! На помощь! Скорей! - слышу я сквозь бой и стремительно оборачиваюсь на крик. - Толпа катает по асфальту окровавленный камуфляж. Господи, да это же Мишка! Мишка из Томска, Мишка-сибиряк! Он держится за живот и орет всего одну букву:
- А - А - А - А - А! - С его лица, груди и живота, под ударами брызжет кровь. Густая, черная кровь отлетает ошметками. В глазах - боль, боль, боль: Рядом еще кого-то из наших сбивают с ног:
- Скоты!!! Зверье!!! Чурки!!! - ору я. Нет, это уже не я кричу. Это делает тот, кто проснулся во мне и сейчас рвется наружу. Он не человек - сгусток древних диких инстинктов, гнева и страха. Это он передергивает затворную раму, нажимает на спусковой крючок и посылает пули поверх голов. Чтобы прекратить этот бардак. - Толпа откатывается, а сзади, гремя щитами, спешит группа поддержки. Строй рассыпается, чтобы пропустить их:
Нас отводят в тыл. Раненых - в санчасть. Тыл - это здание райкома оцепленное войсками и бронетехникой. Это местные жирные "коты-руководители" внутри здания, с испуганными глазами и плохо скрываемой неприязнью на лице. Это место, куда бегут от смерти и насилия жертвы этого бардака.
Женщины, дети, мужчины. За что их убивают? За другой язык? За другую веру? За другой образ мышления?
Многие прибегают голыми. Особенно женщины. Они в грязи, и в крови, и в сперме. Их насилуют толпой. Даже старух.
Две девчонки совсем юные. Волосы растрепаны и скомканы. На теле порезы и грязь. Руки прижимают разрезанные, расползающиеся груди. В глазах - тупой ужас, а ноги: Ноги белые от спермы. "Господи, да сколько же в них влили?" - думаю я, и уже не удивляюсь цинизму собственных мыслей.
Мы - в тылу. Сидим перебинтованные, измазанные йодом и курим, курим, курим, передавая друг другу "бычки", в ожидании очередного броска в пекло.
- Как у них еще встает в толпе? - удивляется Леха, и мы молча обдумываем этот "философский" вопрос. - Из санчасти возвращается Ринат с перевязанной головой, принявшей на себя недавно обрезок трубы.
- Там сейчас беременную женщину принесли, - информирует он сидящих на земле. - Эти подонки катались по ее животу на велосипеде, пока ребенка не выдавили. - Но мы, уставшие, измученные, израненные и избитые, успевшие повидать растерзанные и сожженные трупы, с тупым непониманием встречаем это известие.
Беженцы прибывают. Вокруг стоит невыносимый гул от их воплей и криков. Из-за угла парень и женщина ведут голого мужчину, тоже в крови, как и все. И тут у меня глаза снова вылезают из орбит, потому что у мужчины, бредущего в раскорячку, между ног: ничего нет. Как у женщины.
Сидящие солдаты приходят в движение. Дикое любопытство подталкивает каждого посмотреть на доселе невиданное зрелище - живого мужчину с отрезанными половыми органами.
У меня вдруг словно ток проходит по мошонке и нервный тик передергивает все тело. Сильное маниакальное возбуждение вызывает оргазматическую дрожь. Член упорно лезет вверх и, кажется, что пуговицы на брюках вот-вот отлетят со свистом. Я стыдливо кручу головой в поисках укромного места, где бы можно было слить это дикое, дурное возбуждение, Засунув руку в карман, оттопыривая зад и придерживая набрякшее хозяйство, я бреду к сортиру.
Сзади ребята обсуждают увиденное.
- Говорят, если член отрезать, то сразу умрешь. А этот сам идет! - - Как он теперь ссать будет? - - А как женщины ссут? -
* * *
То был первый мой выезд на войну. Сейчас - последний. Это точно. Дембель идет вовсю, середина июля, а нас держат на очередной войне и не отпускают домой. Бардак! Как все опостылело! Когда же все это закончится? Через полмесяца? Успеем хлебнуть.
:Разрушенный вокзал. Ночь. Дождь.
- Ну, что, пойдет? - говорит Леха и мы шагаем в глубину таких же разбитых улиц. - Кружить по вокзалу - дело бесполезное. Поезда сюда уже не ходят. Изредка появляются люди. Мародеры? Впрочем, кто их разберет? Мы уже не обращаем внимания. У каждого - по десятку самых различных пропусков. На все случаи жизни. И здесь - бардак.
Мы спрыгиваем с насыпи и уходим в темноту. Дня четыре как закончилась резня, но выстрелы продолжают еще звучать с интервалом минут в пять-десять. Мы не обращаем внимания - привыкли. Иногда вспыхивают отдельные дома в разных районах города, озаряя округу ярким светом. Резко ухают одинокие взрывы. Но беженцев уже нет. Счастливы те, кто сумел вырваться в самом начале. Остальных какой-то высокопоставленный мудак приказал возвращать назад, чтобы создать иллюзию восстановления мирной жизни. И люди прячутся, где только возможно. Вооруженные банды-отряды проводят разборки, а мы опять - посередине. Наш ночной патруль из пяти пар солдатских сапог гулко шлепает в ночи по асфальту. Скучно. И нечем развеять скуку. Добытые вино и анашу оставляем на потом. На после смены. Обкуриться и забыться, и упасть, да не пропасть. Под дембель, под конец этой бардачной службы.
