I.
Налетел ветер, качнул и пригнул траву. Митька, худенький парнишка из крепостных, лежал на склоне, накрыв обеими руки картуз на голове, и смотрел вверх, где по гребню холма катилась легкая, рессорная бричка барина.
С ночи крестьянин поставил сети на реке, пришел проверить, а их снесло течением и замотало в коряги, и вот теперь так некстати молодой мужичок вышел на хозяина.
Стучали копыта, их стук глухо отдавался где — то глубоко в недрах холма, ритмично поскрипывали рессоры, тощий кучер Омелько в просторной ореховой блузе, то и дело привставая на козлах, пускал кнут поверх тройки вороных, но кони, уставшие от долгого прогона, мало боялись кнута, и, если и убыстрялись, то почти незаметно и ненадолго.
Барин, Аким Анисимович Заглотов, тучный мужчина в седой бороде лопатой, в надвинутом на глаза купеческом картузе с прямоугольным козырьком, вальяжно развалясь, восседал в бричке, держа пузо где — то между своих широко расставленных колен в суконных штанах в тонкую полоску и прижимал к себе огромный самовар, который выиграл в карты на ярмарке.
Самоваров у помещика было множество, от огромных семейных, до маленьких походных, но этот, вновь приобретенный, был ему особо дорог. В игре ушлый помещик страшно жульничал, но все ему сошло с рук, и теперь данный предмет он рассматривал как трофей.
Калиновка, маленькая деревушка, где жил Митька, была дальним уделом обширного имения Заглотова, сюда он заглядывал редко.
Но пару недель назад заприметил здесь красивую девку Аксинью, молодую жену Митьки, и с тех пор зачастил в убогую деревеньку, заросшую бурьяном, да дикой малиной.
Скрип брички стал реже, наконец, скрипнув последний раз, повозка остановилась. Туча пыли, поднятая экипажем, обогнала экипаж, пропустив его сквозь себя, густыми, зернистыми клубами осела на придорожном ковыле. Митька вжался в холм и замер, над долиной повисла тишина, лишь где — то высоко в пронзительной сини звенел невидимой жаворонок, да дружно стрекотали в сухой траве неугомонные кузнечики.
- Эй, любезный, ты что там прячешься, али худое замышляешь? Ну — ко, подь сюды, - крикнул богач.
Митька нехотя встал, спотыкаясь о камни, приковылял к хозяину.
- Ох и рожа у тебя, у подлеца, как у татарина, хитрая рожа, пил?
Хлопец вилял глазами где — то в пространстве, вокруг барина, кучера и повозки, наконец вперил взгляд в крупный, придорожный, слоистый камень, виновато дернул скорбно обвисшими плечами, разлепил тонкие губы:
- Не пил.
- Ой, брешешь, Митька, брешешь мерзавец, смори на меня.
С вечера холоп чистил хозяйские сапоги, почистил хорошо, и Аким Анисимыч его запомнил.
- Ну — ко, садись вот сюды, - показал пузан рядом с собой.
- Как можно, барин? - С мольбой тискал картуз Митька. Сидеть рядом с хозяином было неслыханной привилегией, посему крепостной невольно усматривал тут какую — от особо изощренную издевку.
- Садись, не бойсь, коли я говорю, али тебе особое приглашение надобно?
Мужичонка забрался в бричку, робко примостился где — то с самого краешка, поскольку барское тело распространялось почти на весь шарабан, и спицы снова замелькали на склоне.
- Ну, как жизнь, братец, всем — ли твоя душенька довольна? - Спрашивал Аким Анисимович.
- Всем довольны, ваша милость и за то вам премного благодарны, - озвучил крестьянин вбитую в него с детства фразу.
- Уродились ли сады, водится ли рыба в прудах, хороши ли хлеба на полях? - Лез в душу барин.
- Сады, пруды и хлеба — все, слава Богу, хорошо, ваша милость, господин наш Аким Анисимович.
- А где же, стал быть, ты в сей час быть должон, пряник ты медовый?
- На гумне, бабам помогать должон.
- Видишь, на гумне. А ты по буграм пластаисси. Вот скажи мне, мил человек, а на хрена ж мне нужон такой работник, полный бездельник, ась?!
- Не знаю.
- Вот, не знаешь. И я не знаю.
Заглотов замолчал, а у его спутника было одно желание - провалиться сквозь землю.
- Я вот, что думаю, - доверительно склонился помещик к холопу, - сдам — ка я тебя по осени в рекруты. В сентябре, стал быть, надо подавать рекрутскую сказку, вот мы тебя туда и впишем, - Аким Анисимович отстранился, окинул Митьку лукавым взглядом, наслаждаясь произведенным эффектом.
- Как же так, батюшка? - Прижал скомканный картуз к груди Митька, - не моя ведь очередь.
- Ну, с очередью, то не тебе решать, а ты послужишь царю и отечеству, коли барину служить не хочешь, коли Аким Анисимыч тебе - оборванцу - не авторитет.
- Батюшка, Аким Анисимович, не губите, милостивец наш, да как же так? Да я за вас — в огонь и в воду…
- «В огонь и в воду» говоришь? Ну, хорошо. Приведешь сегодня в вечеру в барский дом супружницу свою, да накажи, чтоб ласкова была, не то забреют тебя, мил — дружка на 25 годков, только тебя и видели.
- Да зачем же мне ее вести, батюшка? - Холодел сердцем Митька, хотя все уже прекрасно понимал и спрашивал лишь от отчаяния.
- Да не кручинься ты так, вот смешной, я ведь не колючий. Попьем с ней винца, тихонько поворкуем, и все. Я много всяких интересных историй знаю, развлеку ее так, что вовек не забудет, - подмигнул мучитель.
- Ты понял?!
- Понял, отец родной.
- Сполнишь?
- Сполню все, как наказали в исправности.
- Ну, быть тому.
От барина разило перегаром, чесноком и тушеным кроликом. Аким Анисимович любил крольчатину, умял в трактире две тушки, в его бороде запутались крошки и нитки мяса.
II.
Барский дом в Калиновке большую часть года пребывал в запустении, оставленный на попечение старенькой ключницы Демьяновны, да сторожа Свирида.
За то, когда наезжал хозяин, усадьба расцветала. В домину пускались коты, разгонять мышей. Девки, приписанные ко двору, скоблили, мыли, убирали, стирали и гладили. Коли была зима — жарко топились печи, в летнюю пору проветривались комнаты, украшались живыми цветами и всяческими девичьими вышивками, которые накапливались за зиму.
Первой в поместье являлась правая рука помещика, статная женщина в годах Аграфена Ниловна, она приводила в движение всю эту дворовую махину, руководила подготовкой усадьбы уверенно и умело, так что, неизменно к приезду хозяина в доме воцарялись уют и благополучие, выстроенные таким образом, чтобы владелец ни в чем не знал нужды.
Аграфена выходила из простого крестьянского рода, в молодости была красивой девкой, чем и приглянулась барину, охочему до женского пола.
Однако помимо покорности, она показала небывалое искусство в любви, да к тому же обладала живым умом — эти качества позволили ей подняться на самую вершину поместной иерархической лестницы и встать с хозяином чуть ли не на одну ступеньку.
Она стала ему незаменимой помощницей, по сути ведущей все дела, забравшей все ключи и отчеты в свои руки. Она же взяла над помещиком такую власть, что тот иногда даже слегка побаивался ее. Так ли это было, доподлинно не известно, но слухи такие ходили.
Она и сейчас сохраняла в своем крепком, гордом теле остатки былой красоты. Ее высокие, крутые бедра прекрасно читались сквозь плотные юбки, ее губы были полны и сочны, как спелые черешни.
В черных космических глазах летали кометы, а в народе говорили, что в Аграфене сидит черт.
Она саморучно секла провинившихся девок, тягала за чубы нерадивых холопов, и перед прижимистым барином как — то так умело ставила вопросы, что он неизменно соглашался с нею, даже если сначала и артачился, и раскошеливался там, где мог и попридержать копейку.
Впрочем, в случае кротости дворовых, барская наперстница могла быть с ними добра и даже ласкова, могла собственноручно поднести рюмку водки трудолюбивым, учтивым мужичкам.
Она же помогала девкам прятать следы блуда с барином и безбожно мошенничала с купцами, закупающими у хозяйства оптом пшеницу, мед, говядину и пеньку.
Благодаря такой мудрой управленческой политике, имение Заглотова процветало на зависть всей округе.
Вот и теперь в барском доме гремел ее грозный голос, и топот босых девичьих ног разлетался по комнатам, лишь Аграфена начинала свое движение по коридорам.
Где — то среди этих девок, наводящих шмон, была и молодая жена нашего Митьки, Аксинья — ей, да ее подружке Василисе было поручено взбивать хозяйские перины.
Одетая в какое попало холопское тряпье, на первый взгляд девушка была вроде бы и неприметна, но стоило ее личику попасть в фокус наблюдателя, как оно мгновенно впечатывалось в фотопленку его сознания и оставалось в памяти навсегда.
Было это личико совсем юным и чистым, как белый лист, который жизнь еще не превратила в скомканный черновик, изуродованный кривыми строчками морщин.
Широкий, четкий разлет бровей, чаечка припухлых, неискушенных губ и глаза… Огромные, живые, зеленые глаза, выкатившиеся как два солнца из — за горизонта в густых лучах ресниц, исполненные умом и какой — то неземной печалью. Словно сморит она на тебя, и видит самое твое сокровенное, самую глубокую твою глубину, со всеми пороками, мечтами, радостями и страданиями, но не в чем не осуждает, а все понимает какой -то исконной, вековой мудростью женщины.
Эти глаза, остекленные как витрины чистым, сияющим стеклом, дружно отражали весь мир вокруг и его предметы — лампу, небо, окно. И многие были готовы отдать все за то, чтобы отразиться в очах этой сладкой красавицы.
При этом Ксюша была девицей скромной, робкой и … озорной. Озорство свое она не смела показывать на людях, но, если оставалась с дружками да подружками наедине, то тут — ого — го! Сама провоцировала на игры, на своем Митьке могла и верхом прокатиться и звонко хохотала до слез.
