Рулевому 3-го ранга Поспелышу А.А.
от подрульного Бедного Н.К.
Вы спросите меня: «Почему я решился на такое? Почему поставил скрытую камеру в спаленку дочери?» Отвечу: «Потому, что иначе не мог». Не мог я жить с ярмом сомнения на шее, не зная в чем же подозревать любимую мою доченьку. В том, что нрава она стала тишайшего? Так она и раньше бузить не любила. Сядет, бывало, с куклой в песочницу, накажет ей: сиди, мол, пока; и лепит песочные коржи. Иные шалуньи за малейшую провинность куклы так разойдутся - клочки летят по закоулочкам; а то закапывают их по шею в песок. Лиза - нет. Всплеснет руками, воскликнет: «Ах нет, это не ребенок, а что-то!» - и терпеливо вразумит ее.
В том, что отклонилась от Линии? Но это было немыслимо.
Чёрт меня попутал установить в платяном шкафу видеокамеру, напротив замочной скважины; шнур же от камеры скрытно провел в свою комнату, к телевизору.
«Чёрт» этот пришел под вечер, когда никого в доме не было (жена у брата, Лиза где-то шатается); был только я.
- Я их новая классная дама, Маргарита Владимировна. - назвался «чёрт».
Лицом она была бледнее стенки. Видно, не часто доводиться выходить в свет, к родителям. Все больше за тетрадками, да в классах, с учениками. Оттого глазищами научена водить по-рыбьи, как вобла. Ни за что не усмотришь, куда они выпали. И одета она была, не слава ленону. На ногах - какие-то, не то онучи, не поймешь что. Пальтишко - серое, потертое. Видно, на последние учительские гроши купила. Шею обертывал тоненький шарфик, а из-под него выглядывал краешек красного лишая.
Мы прошли в комнаты. Сели за столик. Я навалил ей в тарелку грибов и варенье: ешь, уж чего там, не за этим ли ходишь. Но она к еде не притронулась.
- Я пришла говорить о вашей дочери.
- Вот тебе раз! А чего о ней говорить? Учиться она, вроде, хорошо.
Учительница пригубила чай.
- Есть чего.
- Может, дождетесь Капу? Она у нас главный по воспитанию.
- Нет, нет, нет нужды. Я все скажу и вам. В последнее время я совершенно не узнаю вашей девочки. Какая-то вялая, заторможенная. О чем думает на уроках - непонятно. Скоро конец четверти, а у нее - колы по русскому языку! О чем по-вашему она думает?
Я пожал плечами.
- О колах?
- Вот вы шутите, а, между прочим, это не смешно. У девочки переходной возраст и, когда она станет женщиной, шутить будет поздно. Ах, не делайте вид, что не понимаете. Несколько раз мои ученицы видели ее со старшими ребятами - с Онаньевым и Хладногорским. Онаньев - двоечник, а Хладногорский – тот вообще - второгодник. Чему хорошему они могут ее научить? курить и сквернословить?
- Дак это... а куда школа-то смотрит?
- Поймите, школа не может смотреть за всеми сразу. Для того и нужны родители, чтобы осуществлять надзор, когда они не на уроках.
- Да мы, вроде, и так... И в секцию ее пристроили... И условия все создали, только учись... а она... Ну придет, я ей ремня!
- Нет, нет, ремнем вы только все усугубите. Надо поговорить с девочкой, объяснить к чему приводит в ее возрасте дружба с мальчиками.
- К чему приводит?
- Как будто вы не знаете?! У пионерок в конце года медосмотр. Строгая комиссия из Центра подготовки комсомолок будет смотреть их на предмет целостности. У вашей дочери есть шанс стать комсомолкой - невестой Ленона. Она - отличница, общественница, фигуристка. А если она уже попуталась с юношами? Это же пятно на всю жизнь! Дорога в Партию будет перед ней закрыта. Самое большее, что школа может для нее сделать - дать удостоверение номенклатурной роженицы. Всю жизнь она будет вынуждена рожать приплод в космических поселениях. Ей повезет, если она попадет на Марс, там рожать легко, а если на Калисто? Слава Ленону, что мы живем в обществе искорененного капитализма. Столетием раньше молох капитализма сделал бы из нее давалку. Да, были такие женщины, которые за деньги давали себя мужчине. Но не чтобы понести от него, а чтобы его удовольствовать.
- Ленон с вами, какое же тут удовольствие?
- Плотское. - она внимательно посмотрела на меня. - Вы, видимо, с малолетства готовились стать партийным жителем, служить делу Ленона чистотой своих помыслов. Но ваша девочка, судя по всему...
Я прикрыл глаза и заиграл желваками.
- Это она в мать.
Маргарита Владимировна, задумавшись, мешала в кружке чай.
- Вы когда-нибудь видели голую женщину?
Я вздрогнул и чуть не выронил кружку.
- Я так и думала. С ранних лет вас опекали от дурного влияния. И учили вас раздельно от девочек. И нынешнее смешение детей, кстати, в общие классы я считаю ошибкой. Когда настало время непорочно зачать Лизу, вашей сперме подобрали генетически верные яйцеклетки в лице Капитолины Владимировны. Ни вы, ни ваша жена не имели в течении жизни плотских замыслов.
- Про жену-то не знаю, а про себя - да.
- Но дети, поймите, наши дети - они другие. Они знают такое!...
- Что же они знают?
Она пожевала губами.
– Поток парнографии разъедает наше общество. То, что раньше каралось кастрацией, сейчас - только лишением прав поселения вне Земли. Вы знаете, что такое парнография?
Я знал, что такое парнография. Там мужчины и женщины графируют парами. Но со страху ответил - нет.
- Да, конечно! Ведь мы такие чистые, такие непорочные. А то, что дети оставлены наедине с развратом - это мы не замечаем. И они, наедине с собой и развратом, построили мир - мир, в котором вызов нашему - гармоничному, целеустремленному!
- Хорошо, я поговорю с ней.
- Вы уж поговорите. Объясните ей, что высшая цель пионерки - блюсти себя в целости для комсомола, а комсомолки - для непорочного зачатия. И постарайтесь выяснить, не потеряла ли она невинности. Ведь если да, еще не поздно все исправить. Об этом будут знать только вы и я. Вместе мы что-нибудь придумаем. Найдем подпольного хирурга...
Я поперхнулся чаем. Очень долго не мог откашляться. Она строжайше смотрела мне в рот. По уму и по правилам, я должен был возмутиться непристойным ее предложением и доложить, куда следует. Но размяк, совсем размяк, несмотря на партийную выплавку и цементацию учением.
- Ну вы это... того... За кого вы меня принимаете?...
Она стала говорить, что принимает меня за отца Лизы Бедной; что это всего лишь проверка - крепок ли я на совесть нашей эпохи; что всем нам, партийным жителям, надо быть начеку, ибо гидра простолюдинства точит наши ряды через порок и выкашивает, прежде всего, детей. «Наложила в штаны», должно быть, учительница.
Потом она ушла.
Я неровно заходил по комнате. Перед глазами мельтешили враждебные вихри. Голенастая классная дама говорила все правильно: и что родители должны оберегать свои растения от растления; и что только непорочное зачатие способно дать обществу настоящих партийных жителей; но, что дочь моя!... Я не мог в это поверить.
Когда Лиза пришла, я уже установил в ее комнате камеру. Чувствовал я себя препогано.
Молчком она прошла в кухоньку. Набрала из-под крана воды. Хлопнула дверью холодильника. И так каждый вечер: что-нибудь перехватит и сидит в своей спаленке - ни гу-гу. Будто винит нас в чем - своих родителей. Это нас-то, которые для нее в лепешку разбились, лишь бы выросла она комсомолкой.
Вот закрылась дверь в ее комнату. Я еще немного подождал. Пора.
Она сидела с ногами на кровати.
Знаете, дочь моя - сущий ангельчик: личико круглое, смуглое; щечки с приятными ямками; бровки, как сабельки выгнуты; глазоньки, точно янтарные. Внешностью она в мать, но не характером. Характером, та – сущая стерва.
Уже переоделась. На ней были рубаха из хлопка и тонюсенькое трико - подарки - мой и Капочки на ее день рождения. Белый верх и низ - черный. Трико бы следовало одевать в спортивном зале, когда вокруг одни женщины, или в бане. Ну, да ладно. Я тяжело опустился рядом.
- Что же ты, дочка, уроки не учишь.
- Учу.
- Что же так плохо - колы по русскому.
Она улыбнулась.
- Нет, папа, сейчас таких оценок. И баранок тоже нет.
Хоть улыбнулась одними губами, а на душе стало лучше. Губы у нее красные, полные. Им совсем не идет печальная скобка.
- Приходила ваша мымра.
- Какая?
- Такая: сухая, как вобла, нос крючком, на глазах - вот такие таблетки (я показал пальцами велосипед на носу)...
- И на ушах макароны.
Мы, веселые, замолчали. Еще немного и все будет, как встарь. Может даже она позволит себя пощекотать.
- Мама тебе, наверно, говорила... Вот станешь ты комсомолкой. Получишь первичное половое образование. Там тебе все объяснят, всему научат. Сейчас я тебе лишь скажу... Есть в организме девочек такие железки. Время приходит, они начинают действовать. И так и эдак пробуют девочку испортить - то голова тяжелая, то тяжесть внизу живота. Если та не дается, показывает стойкость, гонит мысли о юношах, то вскорости станет партийкой, а, если повезет, парторгой.
Я открыл цитатник Егеря, чтобы зачитать выдержку - ту, где говорилось, что всякая непорочная дева должна стремиться возложить венок своего целомудрия к престолу Рулевого нашего - Ленона.
- Ну и сняла бы она эти железки. - перебила она меня.
- Как сняла?...
- Ну ты про металлисток?
Я начинал злиться: будто не я, а она со мной говорит, как с ребенком!
- Послушай, Лиза, я не знаю, кто такие «металлистки», но...
- Не обижайся, папа. - она пересела за стол и подняла штурвал-книжицу. - Это я так... Мама мне про это, конечно, говорила... только не так... И я все понимаю. А сейчас, извини, мне надо учить.
- Что ж, хорошо, если ты понимаешь. - и тут сорвался. - Смотри, дочь, не пройдешь в конце года комиссию, я тебя вот этими руками высеку.
