Катила последняя неделя года. Я шла по уже расцвеченному иллюминацией городу, несмотря на то, что только-только начинало смеркаться. Зазывно разукрашенные витрины заманивали делать предпраздничные покупки, подарки. Ярко горели фигуры снеговиков, оленей, Дедов Морозов. Но с ледяного поля озера дул противный ветер, и было зябко, несмотря на совсем несильный морозец. Да ещё и настроение было отчаянно противное. На очередное моё резюме я недавно получила отрицательный ответ, как и на несколько предыдущих. После окончания института и получения диплома прошло полгода, а на работу в своём городе было не устроиться. За ничтожную зарплату с морем хлопот и огромной финансовой ответственностью были вакансии, но мне знающие люди подсказали, что это "мышеловка" для новичков: сама же фирма уведёт со счетов деньги, а затем обвинит работника, и всю жизнь придётся работать на возмещение "убытков" им. За те же деньги легче мыть лестницы или полы в супермаркете.
И вот я вышла прогуляться. Делать было совершенно нечего, на душе погано. Для меня все эти огни выглядели несуразно, не видели б их глаза мои! И потому, когда заиграл в кармане шубки телефон, я и обозлилась, и с другой стороны несколько обрадовалась - хоть можно отвлечься, несмотря на то, что придётся разговаривать на таком мерзком ветру.
Звонила подруга Инга, моя бывшая сокурсница. Так же как и я, она тоже не могла найти работу. И потому она, словно нянька, сидела дома со своим психически больным братом, за которым нужен был глаз да глаз чтобы он не начудил чего-нибудь. Он был частым гостем в психиатрической больнице, но родители старались забирать его оттуда как можно скорей, как только прекращалось особо нелепое поведение, ибо знали, сколь грубый, жестокий и отвратительный там персонал, на какие выходки они способны, особенно в пьяном виде, как глумятся над больными, особенно на детском отделении, не стесняются даже красть продукты из передач. При том, что кормили в больнице мерзко, эту еду невозможно было назвать и кормом для скота. Не было такой низости и мерзости, на какую не были б способны иные из них. Да к тому ж жизнь больных была обставлена такой массой нелепейших запретов, что на каждый из них сам собою напрашивался вопрос - "А зачем?". При их ответах - "Так надо!". Но при нарушении этих запретов сразу следовали жесткие наказания, вроде привязывания к кровати в неестественной мучительной позе, а над привязанными персонал измывался во всю ширь своей фантазии. Или обматывали мокрыми простынями. При высыхании они сдавливали тело, нереально было и глубже вздохнуть... А он был парень чрезвычайно боязливый, боялся всего и вся, и при таких страхах мог натворить глупостей. Поэтому, как только уменьшался синдром, или как это там называют, его брали домой. Тем более что у него была неплохая пенсия по инвалидности, а сейчас сестра могла наблюдать за ним целыми днями. И за уход за инвалидом вроде бы даже начислялся трудовой стаж.
Сейчас Инга просила меня поскорее к ней приехать. У Виталика - так звали её брата - случился запор, и ему надо было сделать клизму. В одиночку она с ним справиться не сумела и позвала в помощь соседку, бывшую медсестру, регулярно делающую ему уколы. Но он упёрся, и ни в какую, даже двоим невозможно его поймать. Не помогали ни уговоры, ни угрозы ремнём или больницей, чего он боится больше всего. Этой самой клизмы он испугался куда больше, думает, что это будет очень больно. И потому единственный выход - связать и подержать его. Но нужен ещё хоть один человек. Родители придут не скоро, а эту соседку-медсестру не надо заставлять ждать. И не вовлекать же посторонних, а я-то его и их проблемы знаю давно.
Для меня это было заманчивое предложение. Хоть немного новых впечатлений в этой серой жизни, отвлечься от погани на душе. Ехать к ним на троллейбусе было минут десять, на автобусе ещё быстрее, хоть и подороже. И потому я, не затрудняясь ожиданием, вскочила в первый из нужных мне автобусов, и скоро уже была у подъезда.
Даже через домофон была слышна настоящая истерика. Когда же я вошла в квартиру, первое, что подсказал рефлекс - это зажать уши. Я украдкой заглянула из прихожей в квартиру. Виталик, худенький девятнадцатилетний паренёк небольшого роста, с каким-то перекошенным лицом - как потом я узнала, это была так называемая "маска страха", как выражаются врачи - бегал вокруг стола, нырял под него и выскакивал с других сторон, и беспрестанно пронзительно орал уже сорванным голосом. Лицо у него было залито слезами.
- Не над...! Не бу...! - выкрикивал он обрывками слов.
Его пыталась успокоить несколько полноватая женщина весьма преклонных лет. Назвать её старухой, или даже бабкой не поворачивался язык, настолько моложаво и бодро выглядела она. С гладким, почти без морщин, лицом, хоть и было ей уже восемьдесят два года, как я узнала чуть позже.
- Видишь, Машок, что у нас делается! Я б и сама сделала ему клизму, да разве одной справиться! Вот пригласила Елизавету Соломоновну, она ему с давних пор делает успокоительные уколы, имеет на него влияние, умеет с ним обращаться. Но здесь он весь в панике! Это для него ново, а потому страшно! - принялась рассказывать Инга, пока я быстренько раздевалась.
Мы решили немедленно "брать быка за рога", пока он не пришёл в себя от неожиданности от моего появления, и бросились ловить его. Сразу обе решительно вошли в комнату, где вокруг стола бегал Виталик, уворачиваясь от Елизаветы Соломоновны, делавшей ни к чему не приводящие попытки как-то урезонить его. Поймать его, вертлявого как ужа, ей было не по силам. Но Инга мгновенно отрезала его от стола, под которым он мог проскочить, я загораживала пути позади. Она обхватила его в обнимку, я точно так же обняла его сзади. Мы подхватили паренька за подмышки, слегка заворачивая руки, даже приподняли, настолько он оказался лёгким, и повели, скорее даже потащили к дивану. Боже, какая началась у него истерика!
Этот стоящий у стенки диван уже ранее был застелен пластикатом, то есть похожим на очень толстый полиэтилен материалом. Около стоял длинный, более похожий на корытце таз. На одном из гвоздей висящего на стене ковра была привешена, судя по упавшей на пол упаковке - одноразовая, наполненная кружка Эсмарха. Из прозрачного материала наподобии пластиката, с откидной пробкой, закрывавшей горловину, с прозрачным же шлангом и довольно длинным но тонким, толщиной в пол-мизинца, наконечником. Скорее всего, именно его длины так боялся Виталик. Но сам объём был не слишком велик, литра полтора или чуть-чуть побольше. Я и больший объём принимаю шутя, и обычно выдерживаю в себе воду не меньше получаса. В последнее время делать клизмы приходится довольно часто: когда мы ложимся в постель с тётей моей мамы, "бабушкой Надей", как я называю её, она очень любит запускать мне пальцы в попку. Впрочем, это нравится и мне. И потому перед каждой ночью любви мы и делаем друг дружке клизмы.
Мы с Ингой повалили вырывающегося, истерически орущего, задыхающегося от воплей Виталика на диван.
- Принести ремень? - строго прикрикнула Инга, и он немного попритих.
В то же время Елизавета Соломоновна спустила с него штаны заодно с трусами, забросила на диван его ноги, и тогда уж сняла трусы напрочь, а штанами ноги связала. Также, на всякий случай, туго стянув, мы связали ему руки полотенцем спереди, а поясом от пальто привязали к груди, в эдакой "молитвенной" позе. Протянув пояс под мышками, затянули узел меж лопаток. Я держала за плечи, Инга вцепилась руками и насела коленом на полусогнутые ноги брата. Теперь он не кричал и не вырывался, а обречённо шмыгая носом, вполголоса плакал. Очевидно смирился с неизбежностью. И, лишённый штанов, беззащитный, связанный и крепко удерживаемый, с выставленной голой, полностью открытой для всех манипуляций попкой, только учащённо дышал, тихо вскрикивал, всхлипывал и рыдал от безнадёжности и страха. Как же билось его перепуганное сердечко! Только при любых прикосновениях к попке сразу дико вскрикивал, подбрасывался, вертелся и ёрзал. Елизавета Соломоновна решила, что сначала ему надо будет сделать успокаивающий укол.
- Сейчас сделаем укольчик. И пройдут все ужасы. Зачем было так скандалить? Боишься? Это не больно. Стесняться меня не надо, я твою попочку видела сколько раз, - говорила она медовым голоском, умиротворяющим тоном, пока набирала шприц.
Я ещё раз несколько удивилась, что она в таком возрасте и без очков видит в шприце мельчайший пузырёк воздуха, сбивает его щелчками, и каким лёгким движением воткнула иголку. Мы по-прежнему крепко держали Виталика, хоть он уже и не рвался, а только вздрагивал от слёз.
У меня оказалась хорошая позиция, здесь я могла смотреть и на его попку, и на член. Виталик разумеется был "девственником". Это даже поддало мне интереса к нему. Раньше меня парни интересовали очень мало, а в последний год у нас была любовь с бабушкой Надей. Я часто ходила к ней домой ночевать, и мы обе в постели отдавались страсти. Ласкали друг дружку и одновременно ласкались друг об дружку и грудями, и кисками, обнимались так, чтобы только не раздавить друг друга. Я любила целовать её писю, вводить туда всю кисть руки со сложенными пальцами. Тискать за широкие и мясистые, хоть и дряблеющие, но оттого такие мягкие ягодицы, вставлять в попу один, второй пальцы, и так последовательно всю пятерню. Затем просовывать по самое запястье. И цепенела от блаженства, когда она входила ко мне в писю четырьмя сложенными пальцами, или глубоко заходила ими в попку и подолгу двигала там. И тут - неожиданно - меня привлёк своими "прелестями" парень, моложе меня, да ещё и абсолютно больной психически. Может, мне его в тот момент стало очень жалко? Я никогда не присутствовала при каких-либо медицинских действиях, сопровождаемых принуждением и насилием. Весь этот произошедший на моих глазах эксцесс оставил тягостное впечатление.
Я только в тот день и узнала, что существует такой синдром, в просторечии именуемый "страхи". Это когда больной боится всего, а в особенности чего-то нового либо ему непонятного. Или боясь ощутить физическую боль. Может бояться чего-то надуманного, к примеру природной катастрофы, совсем нереальной в данной местности. Либо вбить себе в голову что "вдруг" на дом упадёт самолёт, или даже метеорит. В данном же случае Виталик боялся, что "будет очень больно". Поскольку постоянно испытывал прямо-таки панику перед любой болью. Заставить его дать сделать укол можно было только устрашив ещё более сильной болью или чем-то очень жутким для него. В больнице это было привязывание и побои, дома - угроза больницей, в крайнем случае ремнём.
