Никогда не забуду те ощущения и чувства, что переживал я, когда ждал её в своей постели.
Сердце билось, что паровой молот, мысли метались бешенным хороводом. . А пах наливался сладкой истомой возбуждения, невероятного по своей остроте. . Эти чувства не описать. Леденящая дрожь где-то под сердцем перед неизвестным, но таким желаемым и вот-вот уже почти свершившимся. Предвкушение. . Страх. . Нет, даже ужас, от сознания того, что я уже осмелился сказать собственной матери. . И ведь даже не сказать, а с такой неожиданной лёгкостью потребовать от неё.
Именно потребовать. . И так, будто не сын от матери, а хозяин у своей рабыни. Словно, так оно и должно быть и она просто обязана исполнить мою прихоть.
Эх, если бы не кедровка Андреевича, никогда бы не решился, наверное, ТАКОЕ сказать собственной матери. .
Хотя. . Вспоминая три предыдущих дня, что мама гостила у меня. . Три дня, словно, сомнамбула, разрываемый между внезапным и диким желанием к ней и элементарным чувством стыда и страха сына перед родной мамой, за свои дикие неестественные чувства к ней.
Впрочем, конечно, мама не могла не почувствовать ЭТОГО во мне за эти три дня, которые мы провели безотлучно вместе. Андреевич, ведь на первую неделю меня даже от дежурств освободил когда моё семейство приехадо ко мне.
Да, в те минуты, что я уже не мог и владеть собой и, будто, невзначай моя рука ложилась на её оголённую ножку пониже платья, когда она сидела передо мной, или вроде бы невзначай касалась её груди, или дольше положенного задерживалась на её плече или бедре. . Или купаясь в реке, теряя голову от её близости, вдруг прижимал её к себе. Да, а как прижимал. . Грудь к груди, бёдра к бёдрам, губы к губам. Сын не обнимает так мать, так любовник ищет ласковых объятий у своей любовницы.
Не думаю, что у мамы был в этом богатый опыт, но, конечно, за эти дни и не раз и не два могла она ощутить и почувствовать тот огонь, что бушевал внутри меня. А главное, нельзя было не заметить корень всего возбуждения, что всякий раз мощным каменным бугром вздыбливалось у меня под плавками или шортами.
Я помню, как каждый раз при этом лёгкий стыдливый румянец вдруг заливал её щёчки и торопливо отстраняясь, мама бросала на меня украдкой встревоженные испуганные взоры. Наверное, в эти моменты, она думала, что зря приехала. . Мои красноречивые пылкие взгляды и настойчивые прикосновения пугали её той бездной и грехопадением, что открывались за ними. И вряд ли, подобные изъявления со стороны собственного сына, особенно зная несколько пуританский склад её ума, могли её радовать или льстить ей.
Каждый раз, естественно, хоть и натужно, мама пыталась всё отнести к шутке, мол, совсем я тут одичал, или, шутливо грозила пальчиком и сквозь силу улыбалась.
Мне кажется, одёрни она меня хоть раз по-настоящему резко, строго отчитай, или бы, вообще, грубо выбрани, за подобное поведение, то глядишь мои мозги и встали бы на место. Но каждый раз, мама просто, словно, сбегала от меня, пряча глаза, и не более того. . И после, каждый раз, я всё смелее устремлял на неё свой взор и в своих мыслях все эти три дня ступенька за ступенькой поднимался всё выше и выше на её незримый пьедестал, пока сегодня вечером, впервые, за всю свою жизнь, не посмотрел на свою мать сверху вниз. И наконец, не признался сам себе, что жажду эту женщину. И впервые, не нашёл в своей душе непреодолимых преград для своих желаний, стоящих между мной и моей матерью.
Не знаю, почему, но сейчас, сидя в своей постели, я уже был полностью уверен, что мама сдалась. Окончательно и бесповоротно. Сейчас она придёт ко мне. Никуда не денется. Сейчас приберётся на кухне, примет душ. И придёт, горестно вздыхая, глотая слёзы, вся разнесчастная и убитая, всем своим видом показывая, что готова на всё только ради своего материнского долга, разденется и голенькая уляжется, как миленькая, в мою постель.
Не ляжет мама сегодня спать, как прошлые три ночи в соседней комнате с Леськой и Димкой, на диване. Нет, сегодня она придёт в мою постель. . И останется этой ночью со мной.
Правда, где-то в глубине души, меня всё, как заноза, терзал последний проблеск разума. Он кричал, что пусть лучше мама залепит мне пощёчину, устроит истерику, обрушится на меня с бранью, в конце концов, запрётся на щеколду в той самой комнате, где спали мои младшие брат и сестра. .
Что та грань, из-за которой нет уже возврата ещё пока не пройдена. Ещё пока не поздно. И, завтра, утром, когда хмель пройдёт, а страсти улягутся, мы ещё сможем обо всём этом поговорить. Всё ещё можно будет понять и простить. И никогда больше в нашей жизни мы не будем вспоминать сегодняшнюю ночь
Но слишком мал и безлик был этот огонёк разума в океане обуревавших меня страстей.
Новое чувство, пока ещё новое и незнакомое для меня пьянило меня сильнее любой водки. Это чувство имело одно название, - власть. Незримая, но сильная и твёрдая власть над собственной матерью. Теперь уже трудно понять, когда это новое чувство появилась и во мне, и в ней, а тем более, как за эти три дня оно незаметно созрело и окрепло, и навсегда вошло в наши с мамой отношения. Во всяком случае прежними наши отношения не были уже никогда.
То, что было едва заметным ростком всего три дня назад, теперь обернулось могучим крепким дубом. И с этим нам нельзя уже было не считаться. Хотя, по-моему, мама и не пыталась с этим не считаться. Может, всему виной её тихий и покорный характер, но она послушно и безропотно приняла то новое, что возникло между нами. Мою власть и моё право на неё.
Я и раньше знал, конечно, что мать изрядно мучается тем, что я уже целый год здесь, на Богом забытом на острове. Там где за тысячи лет не умудрилась поселиться ни одна живая душа, слишком уж мал был островок, хоть и богат густыми лесами и заливными душами. И ещё бы тысячу лет ни одна душа и не ступила на эту землю, кабы так уж она не приглянулась нашей "родной, непобедимой и легендарной".
Как мама не бодрилась эти три дня, пока я её с Леськой и Димкой знакомил с местной природой (других-то тут примечательностей не было) , но её постоянно одолевал ужас, что в этой дремучей дикой глуши я уже торчу целый год. И каждый раз, она обнимала меня и тихо рыдала, зарывшись лицом у меня на груди.
Я утешал её, как мог, хотя от острова и у самого на душе уже давно кошки скребли. Но мама всё винилась, что это из-за них с отцом, я угодил сюда и только горестно вздыхала на мои увещания.
Вот, наверное, и весь рецепт этой самой моей, к сожалению, столь отчего-то так сладостной для меня, новой непререкаемой власти над собственной матерью, которую моя мама молча и без малейшего сопротивления признала за мной и готова была ей подчиниться столь же беспрекословно.
Не будь, я столь пламенно обуян страстным желанием к матери, я бы искренне пожалел её. Но, всё дело было в том, что я, наоборот, без всякого зазрения совести, был готов и собирался воспользоваться это властью, совсем не так, как следовало бы хорошему сыну. .
Ведь, я - то знал, что творится у неё в душе. Кто может знать собственную мать лучше её сына, всегда нежно любящего и пользующегося её всецелым и нежным доверием.
О да, это её гипертрофированное чувство материнского долга, помноженное на её бескрайнюю любовь ко мне, своему старшему отпрыску, на бескрайнюю жалость, что я питерский домашний мальчик, словно, какой декабрист в ссылке, уже целый год, без всякой своей вины, без друзей, без девушек, в совершеннейшей глуши служу на этом трёклятом острове. . Да стоит сюда добавить муки и угрызения совести, что в общем-то, это с её и папиной подачи, в конечном итоге, я и оказался здесь. .
М-да, представляю, как этот жгучий острый коктейль варился в её души. Брр. . Врагу не пожелаешь. А особенно зная тихий, добрый, мягкий характер моей мамы. .
