У мичмана Дольского не получалось командовать людьми. Он служил на борту императорского судна "Амфитрида" уже восьмой месяц. Но с каждым днем отношение к нему матросов становилось только хуже. А он даже не мог понять, в чём был виноват.
Михаил Дольский был всего лишь сыном купца, но воспитывался в дворянской семье. Настоящая фамилия его была Соснин, но семья Дольских его усыновила. Когда-то давно (Мише было только пять лет) его отец, купец второй гильдии Григорий Соснин, отвозил небольшую партию солода и патоки в имение небогатых дворян Дольских. Мать Миши умерла при родах, и оставить его было не на кого, а посему отец вынужден был взять мальчика с собой. По дороге купец сильно заболел, а когда доехали до дворянской усадьбы, он уже не в состоянии был держаться на ногах. Добрые Дольские приютили заболевшего Соснина и его пятилетнего сынишку. Через несколько дней Мишу позвал к себе Кирилл Львович - глава семейства - и печально сообщил мальчику, что отец его ночью умер. Схоронили купца Соснина на местном кладбище, а маленький Миша остался в доме Дольских. Эти добрые люди вырастили его, как родного сына. Он носил их фамилию. И всё же не мог забыть, что в этом доме он всего лишь приживалка, как и того, что по рождению он не дворянин. Старался, как мог, отплатить за добро своим хорошим поведением, старался не причинять никому неудобств, даже прислуге, и вырос, пожалуй, чересчур скромным. Мальчик получил хорошее образование, а когда подошло время, сам попросился в морское училище. Ему нравилось море.
- Эй, мичман, - окликнул его один из матросов, - тебя капитан зовёт, давай, двигай.
"Давай, двигай", да ещё и на ты... Дольский вздохнул. Увы, такое обращение стало для него уже привычным. Положенное "ваше благородие" или хотя бы "Михаил Кирилыч" он слышал только в присутствии капитана или боцмана - при них матросы не позволяли себе лишнего.
Посетив капитанскую каюту, мичман вернулся к матросам своего отделения с новым поручением: приказано было переместить груз в трюме, поскольку после вчерашнего небольшого шторма он передвинулся, и судно дало малый крен.
Турбоход "Амфитрида" являлся не военным, а торговым судном. Но предназначен он был для перевозки особо ценных грузов, а посему имел трехдюймовую броню и постоянную военную охрану. На борту было две артиллерийские башни, одной из которых и командовал мичман Дольский. Только вот свои прямые обязанности мичману и его подчиненным исполнять почти не приходилось из-за отсутствия нападений. И по негласной традиции военные отделения на судне использовали для различных подсобных работ. Так было и сейчас.
- Панин и Шестаков, пойдём в трюм, груз поправить надо, - сказал Дольский, подойдя к своему отделению.
- А чё мы-то сразу? - недовольно протянул Шестаков.
- Вот именно! - поддержал его Панин. - Вон Борзунов кверху брюхом валяется - пусть он пойдет. Или Скалкин - он сегодня с самого утра дурака валяет.
- Ребята, пожалуйста, - поёжился Дольский, - пошли. А Борзунов и Скалкин в следующий раз пойдут.
- Угу, как же, дождешься от них... А может, ты сам, мичман? - заржал в ответ Панин.
- Точно, - покатился со смеху Шестаков, - тебе же мышцы наращивать надо. А то смотри какой щуплый - ногтём перешибить можно. А грузы потаскаешь - хоть на человека будешь похож!
- Ну, ребята, пошли. Сейчас капитан выйдет, неудобно, - продолжал уговаривать Дольский.
- Ну, ладно, пошли, - Шестаков хлопнул мичмана по плечу и направился к трюму. Вздохнув, Панин пошел за ним. Они спустились в трюм, Дольский дал указания насчёт размещения груза, а сам вновь поднялся на палубу. Ему не нравилось находиться рядом с Шестаковым - тому, видимо, доставляло особое удовольствие осыпать мичмана оскорбительными шуточками. Он бы и вовсе сейчас не вызвал его, но Шестаков был самым сильным в отделении, да, пожалуй, и на всём судне. Это даже странно, поскольку внешне он не казался таким уж великаном. Да, крупный мужик, только были в команде и поздоровее него. Но крепкое тело этого матроса словно бы всё состояло из одних только стальных мускулов, и тяжелые бочки с мазутом, которые другие еле ворочали, он подкидывал, словно пушинки.
Оказавшись на палубе, Дольский с облегчением подставил лицо морскому ветру. Ему нравилось море. Еще в бытность свою гардемарином он несколько раз ходил в небольшие рейсы на маленьком торговом судне, куда его взяли юнгой. И всё ему тогда казалось прекрасным. Поэтому он не ожидал, что будет так трудно. Михаил не учёл, что быть юнгой и быть мичманом - это разные вещи. Дольский был закомплексованным и неуверенным в себе человеком, и совершенно не умел командовать людьми.
Появившись на судне, юный мичман сразу сделал большую ошибку: он попытался сдружиться с матросами. Ему следовало бы держаться своего офицерского круга. А он стал вести себя с матросами как с ровней. Это было здорово, когда он служил юнгой. Но не сейчас. Дольский не понял этого вовремя. А потом было уже поздно.
Матросы не понимали его поведения. Сначала его сторонились. Потом начали презирать. Человек, чье положение настолько выше и который должен ими командовать, вдруг предпринимает какие-то жалкие попытки сблизиться с подчиненными, хотя должен держаться с ними свысока. Он улыбался, когда они обращались к нему фамильярно. Он терпел шутки в свой адрес, и даже смеялся над ними. Мичман пытался добиться их дружбы, но добился прямо противоположного: полного отсутствия уважения. И как следствие - его перестали слушаться.
Через полчаса Дольский спустился в трюм, чтобы проконтролировать, как идёт работа. Но по пути столкнулся нос к носу с Семёном Паниным, возвращавшимся на верхнюю палубу.
- Что, уже закончили? - рассеяно спросил мичман.
- Шестаков один доделает, - лениво буркнул Панин, проходя мимо.
- То есть, как один?
- А так. Мне надоело тюки таскать. У него силы, как у медведя, девать некуда, вот пущай его и... - окончания фразы Дольский уже не услышал, поскольку Панин поднялся по трапу и скрылся из глаз, не удостоив своего начальника объяснениями, на каком основании он бросил порученную ему работу.
Следовало вернуть его, накричать, отправить обратно в трюм. Но Дольский лишь снова вздохнул. Не умел он кричать на людей. И грубых слов Миша никому никогда не говорил. Ничего не оставалось, как спуститься в трюм, где еще, слава богу, работал Шестаков.
Но мичман ошибся. Шестаков не работал. Он развалился на тюках и мирно дремал, наслаждаясь непривычной на судне тишиной. Одной рукой он слегка поглаживал себе вздыбленную ширинку - видимо, предавался каким-то эротическим мечтам. Работа была выполнена лишь наполовину.
- Ваня! - крикнул Дольский и стал трясти спящего за плечо. - Иван, проснись немедленно!
- Опять ты, - буркнул тот, слегка приоткрыв глаза.
- Иван, вставай, работу доделать надо!
- От работы кони дохнут, - так же лениво пробормотал Шестаков и не пошевелился.
- Ну, Ваня, пожалуйста, - мичман уже чуть не плакал. И это не ускользнуло от внимания Шестакова. Он открыл глаза и презрительно взглянул на командира. Потом обвел взглядом его невысокую изящную фигуру. Взгляд этот показался Михаилу странным, было в нём что-то, что заставило мичмана испуганно напрячься. Шестаков поднялся с тюков и подошел поближе к Дольскому.
- А что мне за это будет? - растягивая слова, спросил он.
- Как, что? - не понял мичман. - Жалованье.
- Да нет, от тебя мне что будет?
- Ну... благодарность.
- В гробу я видал твою благодарность, - усмехнулся Иван.
- Ну... я не пойму, а чего ты хочешь-то?
- Хочу? Кое-чего хочу. И, пожалуй, ты как раз тот, кто может мне помочь. Но это мы сейчас проверим. Для начала, дай-ка я твою попку пощупаю.
И не дожидаясь ответной реакции, матрос схватил мичмана за шиворот и швырнул лицом на тюки, с которых сам только что поднялся. Он придавил его своим весом и начал мять здоровенными ладонями его зад.
- Ты что?! ! Шестаков! Прекрати! - Михаил пытался вырваться, но матрос лишь сильнее вжимал его хрупкое тело в тюки. Силы были настолько неравны, что очень скоро Дольский понял полную безнадежность своего положения. И сдался на милость противника, уповая лишь на то, что он ограничится только ощупыванием.
Когда мичман перестал сопротивляться, Шестаков расценил это иначе.
- Что, уже нравится? Хорошая девочка, - прошептал матрос и продолжил. Он трогал молодого мичмана везде: мял ягодицы, залезал руками под мундирный сюртук и рубашку, гладил спину, потом грудь, потом массировал промежность. Дольский вдруг поймал себя на мысли, что ему это и в правду начинает нравиться. Член предательски напрягся. И даже тогда, когда матрос расстегнул и стянул вниз его брюки, он не предпринял никаких попыток сопротивления.
Шестаков уже вовсю лапал его голую попку.
- Ух ты, какая шлюшка хорошая... Может, ты уже и не целочка? - и он дотронулся пальцем до тугого мичманского очка. - Дай, потрогаю твою пиздёнку, - мужик стал массировать дырочку и пытаться проникнуть внутрь.
- Нет! Не надо! Пусти! - снова начал вырываться Михаил.
- А, значит, целочка всё-таки? Так пора уже твою целку ломать. Ты ведь хочешь ебаться? Вон как жопой крутишь - значит, хочешь. Шлюшка ты моя мягонькая...
