- Да, тут странность некая наблюдается, - согласился я с Мадлен. - Он с детства мечтал во ВГИК поступить. Но сначала на журналиста выучился. И потом реализовал мечту о ВГИКе. А работать продолжает в совхозной многотиражке. Но он же - городской житель. Мы в детстве с ним в одном доме жили. Что он в сельском хозяйстве смыслит? О чем в своей газетенке пишет? О том, как надои у коров повышать надобно или урожайность зерновых? . . Но дело не в этом. Мы с ним поддали неделю назад у меня крепко, про жизнь побазарили и он сказал, что хочет обо мне роман написать.
- Роман? О тебе? - удивилась Мадлен.
- Да. А что? - встрепенулся я.
- Забродин, ты - алкаш стопроцентный, - констатировала Мадлен. - Что о тебе написать-то можно? Как ты пьяный дрыхнешь поленом в полном отрубе, а в ванне твои собутыльники Надьку по очереди дрючат?
Я обиделся, но виду не подал. На Мадлен обижаться все равно, что на дурную погоду.
- Во-первых, я не всю жизнь алкашом был, - возразил я ей. - Это я сейчас от безнадеги пью. Во-вторых, пусть даже и алкаш. Алкаш - не человек что ли?
Вот ты, например, можешь мне объяснить: почему мужики алкоголиками становятся, а из женщин отдельных бляди стопроцентные образуются?
Мадлен захлопала наштукатуренными ресницами:
- Это ты кого имеешь в виду? - взъерепенилась она. - Это я что ли блядь?
- А кто же ты? Форменная блядь. Но давай без перехода на личности, - зная горячий характер Мадлен, я не хотел накалять обстановку. - Мы с тобой светскую беседу ведем. Я задаю вопросы - ты отвечаешь.
- Забродин, ты мне мозги не компостируй, - заводилась Мадлен. - Да в гробу я видела твои светские беседы! Я к тебе не пиздоболить пришла. Ты мне конкретно скажи: мы трахаться будем или нет?
В настырности Мадлен не откажешь. Умела она вопрос ребром ставить. Но я тоже не лыком шит. И тоже мог взвиться.
- Тебе чего: невтерпеж что ли? - разозлился я. - Приличные люди, прежде чем трахаться, беседы разные ведут. Выпивают. Настраиваются как-то на дрючку-то. А ты куда гонишь-то, как голая на еблю?
- Я жить спешу, Забродин, - с растяжкой промолвила Мадлен. - Мне уже двадцать девять, а я замуж во второй раз никак не выйду. Года-то мои уходят. Кому я через десять лет нужна буду? А мне еще ребеночка родить надо. Я счастливой хочу быть. И сейчас, а не когда-то в далеком будущем.
- А как ты представляешь свое счастье? - полюбопытствовал я.
7
- Счастье? - задумалась Мадлен. - Это чтобы дом у меня был свой, а не квартира в скворечнике, как у тебя. Дом, окруженный садом. Чтобы яблони, вишни в нем цвели и плодоносили. И чтобы бассейн у нас был и сауна. Чтобы дети у меня красивые и умные росли - мальчик и девочка. И чтобы муж не пьяницей был или забулдыгой каким, а получал бы денег много и домой их приносил. Чтобы он заботливо ко мне и детям относился, чтобы цветы мне дарил, подарки разные к праздникам, - размечталась Мадлен - И чтобы трахал меня и утром, и днем, и вечером, и в ванне, и в сауне, и на кухне, и в саду при лунном свете...
Мадлен была неисправима. Даже мечты ее, в конце концов, сводились к сексу.
- И если бы у тебя все это было, ты мужу бы не изменяла? - спросил я.
- Если бы он каждый день меня трахал? Нет, конечно. Зачем мне тогда кобели беспородные, как ты, были бы нужны? Какой от вас прок-то? Кроме того, что впендюрить даме можете, да и то, когда не в полной отключке...
- Лен, а не так уж и много человеку для счастья нужно, - констатировал я. - Почему же его у тебя нет? И у меня нет?
- Не знаю, почему у тебя нет счастья, Забродин. Может, потому, что ты злыдня такой. Вредный ты - дама к тебе в гости пришла, а ты, змей, еще кочевряжишься. Вот я беру от жизни все, что могу. И я буду счастливой! - уверенно заявила Мадлен и хлопнула кулаком по столу. - Наливай!
Мы выпили. Мадлен сбегала на кухню и принесла на тарелке горячую картошку в мундире и склянку с солью. Мы, не спеша, закусывали, и я снова стал рассказывать Мадлен о вчерашней встрече с Димкой Агеевым, о том, что сейчас для него "рыбу" пишу. Вспоминаю о своем лучезарном детстве.
- Вчера отдал ему первые семь рассказов, так он шары на лоб выкатил, когда их читал Я и не понял толком: понравились они ему или нет? Он чего-то засуетился, домой стал собираться. Мы с ним даже вчера и не выпили толком. Он, хмырь болотный, обещал мне за каждый опус по бутылке ставить, а принес, змей, только три...
Казалось, Мадлен, сделав над собой некое усилие, внимательно меня слушала. Сдирала маникюренными ноготками кожуру с горячей картошки, дула на нее, солила, ела, кивала головой, и не перебивала. А потом выдала:
- Слушай, Забродин, ты скажи своему другу, чтобы он обо мне роман написал, коли ему делать нечего. Я ему могу такое про свою жизнь рассказать, что ни в одном романе не прочтешь! У всех челюсти отвиснут!
На этот раз я опешил:
- Да что о тебе можно написать-то?
- О тебе, алкаше, значит, есть что написать, а обо мне нечего? - искренне возмутилась Мадлен. - Да ты хоть знаешь, сколько у меня мужиков-то было?
- Да при чем тут кобели-то твои? - возмутился я. - В романе надо на историческое обобщение жизни индивидуума и общества выйти. Мысль какую-то важную до человечества донести. Идею ценную выдать! Смысл жизни читателям объяснить! Вот, ты скажи: какой смысл в твоей жизни? Зачем ты живешь?
- Жить, чтобы жить! - уверенно ответила Мадлен. - Смысл жизни в любви к ближнему своему и дальнему. И я живу для любви! А вот зачем ты живешь, Забродин, я не знаю. Что ты мне все зубы-то заговариваешь? О каким-то дурацком смысле жизни толкуешь! - она положила недоеденную картофелину на стол и кивнула на упаковку с презервативами. - Мы с тобой в любовь играть будем или нет? - Мадлен снова брала меня за рога.
Я задумался. Почесал голову и подумал о том, что Мадлен, пожалуй, в чем-то права. Жить надо для любви. Потому как мир без любви - холодный мир. Неуютный какой-то. Только такие кадры, как Мадлен, почему-то любовь с сексом путают. Я понимаю, что жизнь наша круто на сексе замешана. Но нельзя же, как Мадлен, только о нем и думать? Так и с ума сбрендить недолго. Да и кто бы мне толком объяснить мог: где любовь, а где секс ебучий?
- Лен, послушай, а давай я о тебе отдельный опус напишу, - неожиданно для себя предложил я, разливая в стаканы очередную дозу водки. - Расскажи какой-нибудь эпизод из своей жизни. Только ты что-то яркое вспомни, не стандартное, - вспомнил я о наставлениях Димки Агеева. - Чтобы за душу брало. Я, например, сейчас о детстве вспоминаю, о первой любви пишу. А ты мне можешь о своей первой любви рассказать?
Мадлен захлопала наштукатуренными ресницами. Казалось, она с трудом что-то соображала. Как будто у нее в мозгу какие-то винтики и шестеренки со скрипом завертелись. И этот внутренний скрип, к моему удивлению, не привел к вспышке гнева, а завершился вполне адекватным рассуждением.
- А что? Напиши обо мне, Забродин, - согласилась Мадлен после краткого умственного замыкания. - Обо мне еще никто не писал. Только ты о противном и гадком не пиши. Напиши обо мне что-нибудь красивое и элегантное...
Мы чокнулись.
- Ты не бойся, - стал я ее успокаивать. - Фамилию твое и имя я изменю.
Чтобы тебя не подставить, чтобы не узнал тебя никто.
- Нет! Ничего менять не надо! - воспротивилась Мадлен, закусывая недоеденной картофелиной. - Я хочу под своим именем оставаться. Чтобы все завидовали мне!
- Лен, тут не о зависти речь-то, - стал я ей объяснять свою задачу. - Зависть - чувство нехорошее. Ты пойми: я же не статью газетную о тебе писать собираюсь. Как ты план каждый день перевыполняешь, и твой портрет на доске Почета фабричной красуется. Димка Агеев говорит, что газета живет один день. Сегодня ее прочли, завтра вспомнили, а послезавтра забыли. Я тебя в роман вставить могу отдельной главой. А роман на века создается! Я умру, ты умрешь, лет сто или даже двести со дня нашей смерти пройдет, а о нас с тобой люди помнить будут.
- Забродин, я умирать не собираюсь, - решительно заявила Мадлен. - Я еще и не жила путем-то...
- Да это я к слову, - продолжал я развивать свою мысль. - Вот, ты роман об Анне Карениной читала, которая под паровоз от несчастной любви бросилась?
- Кино я про нее смотрела, - ответила Мадлен. - Самойлова там играла и Вася Лановой. Мне так Лановой нравится! Я бы тоже в него влюбилась! Классный мужчинка! А Каренина неправильно поступила, когда под поезд кинулась, - высказала Мадлен свою точку зрения. - Какой она в гробу после этого выглядеть будет? Она же обезображенная, перекособоченная вся будет...
- Ну, ей как-то все равно мертвой будет, - оправдывал я поступок Анны Карениной. - Понимаешь, не могла она больше существовать в этом подлом мире.
- Еще как могла! Я-то существую! А о сыне она подумала? - продолжала отстаивать свое мнение Мадлен. - О машинисте она подумала? Ему же срок за нее влепить могут! И потом, если каждая баба из-за несчастной любви под колеса поездов начнет кидаться, у нас ни работать, ни рожать будет некому. Подумаешь, бросил ее Вася Лановой. Меня сколько раз мужики бросали. Она бы могла себе другого кобеля найти, если бы захотела... Из-за вас еще жизни себя лишать? Много чести! Вот вам, фигушки! - Мадлен показала мне фигуру из трех пальцев.
Спорить с Мадлен я не собирался. Она смотрела на мир сквозь свою куцую примитивную призму. А что ее призма может не вполне точно преломлять те или иные события или, тем более, произведения литературы высокой, ей ведь не докажешь. Да и зачем?
- Вот кто бы об Анне Карениной узнал, если бы Лев Толстой роман о ней не отгрохал? - спросил я Мадлен, продолжая доводить до нее свою мысль. - О ней даже американцы фильм сняли, пленки не пожалели, не только мы. Представляешь: и о тебе кто-нибудь лет через сто прочтет и скажет: вот, мол, елки-палки, какая фря в конце двадцатого века в Ногинске обитала. А не сделать ли нам о ней фильм двухсерийный?
- Нет, кино не нужно про меня снимать, - не согласилась с движением моей мысли Мадлен. - Там все внимание актриса к себе притянет, которая роль мою исполнять будет. И слава ей вся достанется. А я хочу, чтобы люди именно на меня внимание обратили. Хочешь, я тебе фотографию свою принесу и подарю? Могу в обнаженном виде. Меня Аркашка много раз в разных позах щелкал. Ты можешь мою фотку в свой роман засунуть?
