Уже осень. Затянувшаяся слякоть не дает убрать картошку. Люди, боясь наступления холодов, выбирали из раскисшей земли картофелины и складывали, где могли, под крышами, чтобы уже сухую очистить от налипшей грязи и сложить на зимнее хранение.
У нас мало земли, поэтому, почти вся осенняя работа выполнена. Я заканчиваю срезку стеблей будущих веников и переговариваюсь с рядом работающей Риткой. Старше меня на два года, немного не складной и не красивой, но с большими, выпирающими из платьев сиськами, соседской девчонкой. Я уж не раз, в быстроте "пятнашек" или спрятавшись в укромном уголке, играя в "прятки" щупал их, наслаждаясь их запретной упругостью. Она хоть и отталкивала мои руки, но давала возможность, несколько секунд, их потискать. У нас с ней доверительные, не переходящие, правда, в откровенную фамильярность, отношения. Мы знаем друг о друге, кое-что такое, о чем лучше не болтать. Я об обстоятельствах ее потерянной девственности, она о моем конфузе с ее подругой Галкой.
Ритка перебирает и чистит приличную кучу, уже сухой картошки. Она, видя, что я заканчиваю свою работу, просит о помощи.
"Сашка, поможешь мне? Уже спина болит". Почему не помочь в привычной для всех работе, но надо, на всякий случай, поторговаться.
"А дашь?". Объяснять, что именно, не надо, это известно всем девчонкам и пацанам.
"Дурак. Так поможешь?"
"Ладно. Сейчас занесу веники на чердак и приду". Ритка не верит моим словам, уговаривает.
"Да потом занесешь. Помоги". Она права. Пусть пока подсыхают. Я сажусь на корточки напротив нее и принимаюсь за работу.
Мы, в основном я, ведем разговор "около" , намеками и иносказаниями обсуждая вечную тему отношения полов. Ритка не пуританка, но и развязной ее не назовешь, разговор вертится на том, устоявшемся уровне, который устраивает обе стороны. Понятно и не обидно. В процессе работы, я наблюдаю, втихаря, то за ее грудью нечаянно блеснувшей соском в вырезе платья, при ее наклоне, то за мелькнувшей, в приседе, полоской трусов. Это возбуждает. Работа не кажется нудной и тяжелой. Время летит быстро. Мы занесли очищенную картошку в погреб и сидим на пустых ведрах, отдыхаем Я, с озиркой, курю чинарик "Махорочной" , а Ритка, чисто по-женски, тыльной стороной ладони убирая волосы с потного лица, искренне благодарит меня за помощь.
"Спасибо что помог. Сама бы до вечера ковырялась".
"Что мне твое - спасибо. Ты-ж дать согласилась."
"Дурак! Я согласилась?".
"Конечно, согласилась. Я спросил - ты промолчала. Молчание- знак согласия".
Ритка смотрит на меня, не совсем понимая как далеки мои намерения и что кроется за моей трепотней. Она в нерешительности. Согласиться - плохо, и не согласиться - плохо. Она и не против, но уже перешла ту черту, что надо смотреть и смотреть, чтобы ретивый ухажер не испортил талию. Я "обижаюсь".
"Знал бы, что не дашь, не помогал бы"
Риткина внутренняя борьба завершилась в мою пользу.
"Ты пока неси веники на чердак. Я умоюсь и туда поднимусь". План принимается. Чердак у нас общий, не имеющий перегородки разделяющей владения. На чердаке всякий старый, но еще нужный (зачем?) хлам, заготовленная трава и веники для коз, веники для бани, лыжи и многое другое. Но главная принадлежность всех чердаков - ложе. Импровизированная, застеленная старыми пальто и иной мягкой рухлядью, кровать, на которой, в летнею пору, спит молодежь, чтобы не навлекать родительского гнева, возвращаясь поздно с гулянки. У меня ложе как качели. Сбитый из досок, широкий, с матрасом, привязанный на длинных веревках к стропилам щит, превратился в космический тренажер, плавно раскачивающийся при любом движении. Ритка ушла.
Не торопясь, в бочке с дождевой водой, до пояса умываюсь. Плеская из бочки, отмываю босые все лето ноги. Вытерся рубашкой. Связал сноп, понес его на чердак. Ритки на чердаке еще нет. Развешивая, разворошенные стебли, на натянутую между стропил проволоку, слышу предупреждающий скрип лестницы с их стороны. С ловкость крысы заворачиваюсь в длинно - свисающие стебли, которые, маскировочной сетью, делают меня не видимым. Не видя меня, Ритка проходит на нашу половину. Оценивающе качнула мое ложе, подошла к чердачной двери, через щель заинтересованно заглядывает вниз. Тут, как черт из табакерки, я с шумом выскакиваю из своего укрытия. Ритка испуганно вскрикивает, обзывает дураком и сумасшедшим, но, расслабленная испугом, позволяет оттеснить себя к близкому ложу. Коснувшись качающихся досок у нее уже нет пути к отступлению. Или на ложе, или борьба со мной. Выбирает первое. Она садится на мое широкое ложе, но я продолжаю напирать и, Ритка оказывается лежащей поперек уходящих от меня качелей. Руки сами оказываются под платьем и начинают стаскивать с нее трусы, от чего качели, не желая расставаться с ними, двигаются на меня. Ритка, помогая мне, чуть приподнимается и сгибает ноги, от чего ее последняя преграда моментально оказывается под матрасом. От возбуждения трясутся колени и руки, которые лихорадочно освобождают напряженный, подрагивающий от нетерпения, уже знающий, что его ждет член. Освобожденный, он вплотную сталкивается с зовущей Риткиной тайной, она находится чуть ниже моего паха и я врываюсь в нее, догоняя уходящие качели. Ритка задушено вскрикивает от моей голодной прыти. Этот вскрик мгновенно охладил мой пыл. Я вспомнил, каким конфузом закончилась моя прыть при моем первом, настоящем погружении в тайну, когда в возбужденном полузабытье задергался и моментально излился на живот и ноги, увернувшейся в последний момент более опытной партнерше. Нет, не успокоившись а, уже трезво сознавая, что делаю, желая до бесконечности продлить потрясение чувств, охватывающих тесной и мягкой теплотой, я медленными толчками раскачивал качели. Толчок - качели чуть уходят от меня, забирая блаженство, руки не желая расставаться с ним, легко подтягивают его к себе и оно мягким пленом обволакивает меня, тихо прикасаясь лобком. Эта музыка плавных движений заставляла замирать, от наслаждения, сердце. От нее Риткина тайна становилась влажной, позволяя проникать в ранее не известную, обжимающую плотным кольцом, горячую, подрагивающую глубину. Не желая спугнуть эту всепоглощающую негу, я медленно продолжал и продолжал танец, но в какой-то момент, помимо моей воли, в него начали вплетаться новые, самостоятельные и требовательные, ноты. Ритка, обвив меня ногами, сама начала диктовать ритм танца, то, прижимаясь, подставлялась так, что дальнейшее сближение уже не возможно, что чувствовалось дрожащее дно удовольствия, то слегка отстранялась, чтобы подставится вновь.
Она, уже запаливаясь, повторяла все снова и снова, все в убыстрявшемся и убыстрявшемся темпе. Вдруг, запрокидывая назад голову, с напряженным лицом, закрытыми глазами, выдыхая какой-то непередаваемый звук, начала содрогаться, царапая, собирая в кулак старую ткань матраса. И в такт этим конвульсиям, ее и без того плотная глубина, начала ощутимо сжимать, выдаивать чужеродную для нее плоть. Потрясенный этими объятиями, в такт им, я приближался к тому взрыву, которого боялся и в то же время сильными толчками приближал, уже в полубеспамятстве успел услышать: "Не спускай в меня" , выскочив, прижался, уже снаружи и забился в судорогах извержения, залившей перламутровой лавой Риткин живот. Опустошенный, я свалился на двигающиеся качели. Ритка, с раскинутыми руками, с жемчугом, обвалившегося сознания, на оголенном животе, с еще закрытыми глазами полупроизнесла - полувыдохнула: "Я кончила!"
Как будто это была ее, только ее, самая большая заслуга в жизни. Кто знает?
