Когда я умру, некролог мой будет некому написать, потому что все, кто меня знал, или умерли, или стали большими чинами, кое-кто стал врагом. Конечно, возможно, выйдет кто-то, кого и не ждёшь, о ком и не думаешь, кого и не замечал, и - скажет. Но, скорее всего - нет. А если и скажет, то из так называемого приличия. О том, как я был нужен, и как теперь без меня. И если он честный человек, подумает о том, как ему стыдно думать о том, что сейчас будет выпивка.
Ни одна женщина не выйдет. Это точно - уже сейчас их нет возле меня, и я испытываю вокруг себя благоговейную тишину. Так музыкант симфонического оркестра, слившийся с музыкой всеми фибрами своей души - нет, не души - фибрами почек и печёнки - неожиданно, после финального аккорда, оказывается свободен. Всё. Отыграл. Музыка - это всё. Но я - отыграл. Свободен.
Но одна скрипка ещё продолжает играть где-то там, за кулисами; она играла все время, она будет на похоронах, я вижу её издали. Она не подойдёт к толпе. В толпу. Она будет рядом. Под боком. Вне досягаемости.
А вот когда все уйдут, она подойдёт мелкими невзрачными шажками, с опущенным взором, не глядя по сторонам, подойдёт прямо ко мне, и вот тогда я буду - её.
Никто и никогда не видел нас вместе. Однажды поздней ночью мы прошлись по чёрной пустой улице. Под ручку. Так хотела она. И из-за ближайшего дерева вышла моя жена: "Ага! Попались, голубчики!" И спокойное в ответ: "Отдайте мне его!" После этого вечера я попал в психушку.
Они разговаривали как две подруги, глядя друг на друга проникновенно и с интересом, обсуждая меня, как вещь. Даже я не ценил себя так восторженно-лакомо.
С этого дня я перестал существовать. Оказалось, я живу там, где должен жить, и занимаюсь тем, чем должен заниматься. Или не должен? Мой мир рушился. Вещи, прежде прелестные, прельстительные для меня, теряли какое-либо значение.
Она никогда не преследовала меня, не загоняла меня в угол. Она просто предупреждала мои желания. Не хотите ли меня связать? Как она узнала, что я хочу привязать её упоительно нежные руки к большим стальным гвоздям, вбитым в омучнённую стену из силикатного кирпича и смотреть, как она стоит, опираясь ладонями о серый кирпич, опустив голову, расставив ноги. Голая. Она всегда выглядела моложе своего возраста, тонкая, хрупкая, ждущая. Её маленькие руки полностью умещались в моих ладонях. Загляни на сайт такой-то. Рабыня. Доступная и хранящая молчание. Недоступная всем. Кроме: меня.
Когда мы познакомились, ей едва исполнилось пятнадцать. Я не оказывал ей никаких знаков внимания. Но и не прогонял. Я ждал, когда она исчезнет из моей жизни, как многие женщины и девушки, промелькнувшие до нее и после неё.
Она приходила, садилась ко мне на колени, обнимала, смотрела в глаза, целовала, раздевала, не спеша, наслаждаясь, садилась на меня верхом, лежала на мне. От неё пахло ребёнком. Даже когда ей стало за тридцать, ей нельзя было дать больше двадцати. Я был старше её папы и мамы и сначала мне нравилось думать о том, что у меня могла быть такая взрослая дочь, женись я пораньше.
Потом оказалось, что она замужем. Потом замужем во второй раз. Потом в третий. Я понял, что нам пора расставаться.
Она всегда предупреждала мои желания. Она назначала мне встречи и не приходила, а я ждал её, заматеревший в своём возбуждении. Иногда я звонил ей и мчался через весь город. Разденься. Говорил я ей, руки за голову и ходи по кругу по краю ковра. Ближе - дальше, ко мне - от меня. Её грудки постепенно округлялись, ягодицы становились крепче. До свидания, бросал я, и она уходила. Любая может сделать это для тебя. Любая? Неужели, правда? Несколько дней или недель я обдумывал. Кого? Кто - "любая"? Какая-то молодая женщина проявила ко мне интерес. Разденьтесь и ходите по ковру. Зачем? Я хочу посмотреть. Руки держите за головой. Её груди колыхались, ноги ступали осторожно, наконец, она просто набросилась на меня.
Действительно, любая. Как мало я понимал в жизни! Теперь я купался голым в реке, нормальные люди отходили от меня на бросок камня, а одинокие девушки снимали свои лифчики.
Я не написал для неё ни одного стихотворения, не подарил ей ни одного подарка. Я никогда никому её не показывал, я не хвастал ею. С некоторых пор я вообще перестал хвастать и воспринимать себя как личность.
Я завязывал ей глаза и вёл её в ванную. Осторожно, выше ногу. Не ушибись. Если бы она ушиблась, мы бы расстались. Я берёг её, как хрусталь. Как живой хрусталь.
Однажды я не видел её несколько недель, и она растолстела. Ничего бабьего. Просто оформилась. Роскошные твёрдые груди. Она отдавалась мне, как проститутка. А через неделю опять превратилась в подростка. Сказала мне, что и сама думала, что беременна.
Раз в десять лет я нарывался на месячные. Она говорила мне, что у неё месячные. Я не верил. Наверное, была с кем-нибудь и не хотела, чтобы от неё разило мочой.
Много лет я просил её показать мне кое-что. Процесс. Так сказать, недолгую передышку за газетно-журнальным киоском на автобусной остановке. Или приседание во время прополки огорода. Она не могла. Пыталась, но не могла. Я тихо уходил. Хотя сам я готов был пускать струю и направо, и налево.
Когда я умру, и когда все уйдут с кладбища, она придёт и сделает это. Она всегда знала, чего я хочу. Она поймёт, чего я хочу сквозь толщу земли, в которую меня закопали.
Женщины живут долго, а я старше её на катастрофическое число. Конечно, я попытаюсь жить долго, чтобы не оставлять её одну, наедине с её мужьями, которых я никогда не видел и которыми никогда не интересовался. Я буду жить долго. Но женщины живут дольше. И я прошу: не мешайте ей. Пусть она будет одна в этот момент. Пусть она будет только со мной. Мы с ней всегда были только наедине.
