Море... Как ты прекрасно - когда твой нежный прибой ласково нашептывает что-то, и когда ты грозно обрушиваешься на берег сердитыми валами, и даже когда ты спишь, скованное льдами. С тобой, море, связаны самые приятные воспоминания в моей жизни, частичкой которых я хочу поделиться с вами, мои читатели.
Летом 199.. года я принимал участие в обустройстве базы подводного спорта на берегу Японского моря. Собственно, база представляла собой списанный пассажирский вагон (ох, как перли мы этот вагон через гору на берег моря на двух трейлерах... но это совсем другая история), где и жили все наши пловцы-подводники, они же строители-благоустроители прилегающей территории. Рядом с вагоном разместилась моя резиденция - трамвай (у вас уже, наверное, сложилось мнение обо всей нашей компании, как о сборище полных извращенцев, но слова из песни не выкинешь). В трамвае был устроен радиоузел и склад аппаратуры, а в том месте, где у "живого" трамвая кабина водителя, я и кантовался на правах заведующего всем этим техническим хозяйством. Есть что-то символичное в том, что я жил отдельно от всех. Другой бы пользовался отдельными апартаментами на полную катушку, включая аппетитных (по мнению других парней) аборигенок из недалекого поселка по вечерам и выбрасывание из окошек б/у презервативов по утрам. А я... По натуре я был волком-одиночкой. Волком - это потому что выть хочется. А одиночкой - потому что жил я сам по себе, и мне это не то чтобы сильно нравилось, но и особо не напрягало. Тогда я считал, что просто не нашлась еще ТА, ради которой можно совершать подвиги и доставать звезды с небес. Что все еще впереди. Что все будет хорошо. И т.д. и т.п. А сам не только не пытался найти эту ТУ, но и пресекал все попытки познакомить меня с той или другой кандидатурой на роль ТОЙ. Ну не хотелось мне дарить им свое бесценное время. А хотелось тратить его на общение с молодыми мальчишками с нашей базы. Жили там вместе со взрослыми трое пацанов по 13-14 лет - Илья, Лешка и Вовка. Вовка держался особняком - как-никак, племянник самого Шефа (так за глаза мы звали начальника всей этой богадельни), да и другие мальчишки не стремились особо с ним водиться - зазнавался он сильно. Илюшка поражал всех своей откровенной инфантильностью - по интеллекту ему можно было дать лет десять, не больше. А вот Лешка... Было что-то притягательное в этом мальчике. Не то большие темно-карие глаза с искоркой мимолетной грусти. Не то стройное загорелое тело подростка без единой капельки жира, но с прекрасно развитой мускулатурой. Не то длинный шрам на левой стороне грудной клетки (Лешке какой-то подонок засадил нож меж ребер три года назад, едва спасли). Именно с этого шрама и зародилось мое чувство к нему. Сначала я не мог понять, что это за чувство. Я закрывал глаза и представлял, как Лешку везут на каталке в операционную, как он лежит в луже крови с ножом в груди, такой маленький и беззащитный, и даже сам главный хирург не может дать какой-либо гарантии того, что он будет жить. И во мне просыпалось желание защитить его от зла и от подонков, от хвори и ненастья, сделать его самым счастливым человеком если не на всем свете, то уж в пределах ближайшего клочка суши точно. Это желание выражалось в том, что Лешка был моим негласным любимчиком и штатным помощником по всем вспомогательным вопросам (принеси-подай-затяни-подержи). Я сам отпросил его у Шефа, и вместо того, чтобы, как другие, красить вагон, пилить дрова, таскать воду на кухню, он с удовольствием выполнял мои мелкие поручения, а я с удовольствием рассказывал ему разные истории обо всем, которые он опять же с удовольствием слушал. Мы могли болтать с ним часами, за работой и между делом, на отдыхе и даже в море, во время заплыва на дальность (кросса, как мы называли). Лешка и Илья жили в соседних купе в вагоне, Вовка жил в купе вместе с Шефом.
Поскольку база была как-никак спортивной, утро начиналось с пробежки. Я просыпаюсь на полчаса раньше остальных (не люблю разминаться вместе со всем остальным стадом) и иду будить мальчишек. Начнем с Илюхи - дергаю его за ногу, фиксирую взглядом открывшиеся глаза и недовольную гримасу на его лице, и иду дальше - будить своего любимчика. Я тихонько захожу в купе - все его обитатели еще досматривают предрассветные сны - и легонько провожу рукой по одеялу, под которым лежит мое сокровище. Какое это захватывающее зрелище - пробуждение человечка, к которому испытываешь волнующее чувство привязанности и нежности. Вот легко вздрогнули пушистые ресницы, приоткрылся один глаз, а вот и улыбка, одними уголками рта, и припухлые со сна губы шепчут мне: "С добрым утром". Я улыбаюсь в ответ, легонько треплю его непослушные вихры, и так же шепотом отвечаю: "Подъем, постреленок. На зарядку пора". Лешка легко сбрасывает с себя одеяло, тихонько, чтобы не разбудить остальных, сползает со своей верхней полки, и вот здесь, в узком проходе купе, разворачивается главное Действо. Лешка переодевает трусы на плавки. Он отворачивается от меня, но я все равно успеваю заметить его замечательный утренний стояк. Меня прошиб холодный пот - как я хочу сейчас развернуть Лешку лицом, прижать его голенького к себе и ласкать, гладить его загорелую спинку, трепать его шевелюру, и каждой клеточкой ощущать соприкосновение с его прекрасным телом. Я закрываю глаза, усилием воли отгоняю от себя заманчивое видение с горьким сожалением, что этим мечтам никогда не дано сбыться - я не рискнул бы поступить так, полагая, что Лешка просто обидится, оттолкнет меня, и на этом закончится вся наша дружба - он не захочет больше быть рядом со мной.
Вот мы бежим втроем - я, Илья и Лешка - по пустынному берегу, навстречу рассвету. С ходу бросаемся в речушку, впадающую в море в двух километрах от базы, в двадцать взмахов переплываем ее и, не останавливаясь (вот где мобилизация резервов организма!), мчимся дальше. Илья отстает, кажется он выдохся, идет потихоньку, а мы пробегаем еще метров двести и тоже переходим на шаг. Восстанавливаю дыхание, искоса любуюсь на Лешку - какой он трогательно прекрасный сейчас, уставший, с прилипшей ко лбу челкой и капельками воды, блестящими в лучах рассвета как бриллианты, рассыпанные по всему загорелому телу.
- А ты всех так будишь? - прерывает мои раздумья он.
- Как это - так? - спрашиваю я, лукаво улыбаясь.
- Ну, так ласково. Я дома всегда с трудом встаю, особенно когда мать под ухом начинает нудить - в школу вставай, опоздаешь, проспишь... А тут вроде и вставать только что было неохота - а ты дотронешься до меня - и так становится, так ... ну, не знаю, как это словами описать, будто все бы сделал, о чем бы ты ни попросил.
- Так уж и все?
- Не, ну конечно, если ты скажешь лягушку поцеловать или камбалу сырую съесть... Но ты же не попросишь этого?
- Конечно же, нет, малыш. - Скорее перевести тему, пока не наговорил всяких нежных глупостей. - А вот море нас уже заждалось. Давай за мной, кросс триста кролем и двести брассом.
И мы с разбегу плюхаемся и рассекаем волны, слегка позолоченные рассветом и еще не проснувшиеся толком от ночного штиля.
Однажды, проходя мимо конторки Шефа (так он называл сарай, где хранились акваланги и прочая подводная амуниция, и где Шеф обычно проводил время за приведением всего этого хозяйства в порядок), я обратил внимание, что Шеф с раздражением выговаривает кому-то:
- И зачем тебя нелегкая в такую даль понесла? Что делать-то с тобой, а? От Байкала добрался до Японского моря, а ни палатки, ни жратвы, ни вещей толком с собой не взял! На море он, видите ли, никогда не бывал!
Я заглянул в конторку. Шеф сидел на табуретке, глядя на понуро стоящего перед ним мальчика, на вид лет тринадцати.
- Лет-то тебе сколько? Родители, наверно, уже с ног сбились, ищут тебя.
- Мне уже семнадцать, - хмуро ответил тот. М-да, а по голосу, пожалуй, я бы дал тоже лет 12-13. - Вот мой паспорт, посмотрите, если не верите. А матери я сказал, что уезжаю на пару недель, хоть мешать ей не буду водку жрать с отчимом.
- Ладно, ладно. Тебе, кстати, семнадцать только зимой будет, - сказал Шеф, рассматривая протянутый паспорт. - А как сюда-то попал?
- На поезде до Владивостока, а там спросил, где здесь отдохнуть можно дикарем, мне и сказали: садись на паром до С..., пляж там хороший.
Я видел, как в Шефе борются два чувства: с одной стороны, ребенок, которого не отправишь на дикий пляж на произвол судьбы, с другой стороны, видит он его первый раз в жизни, да и разместить-то его негде - все места заняты. И мне почему-то так захотелось принять участие в судьбе этого маленького человечка, что я проговорил с порога:
- Виктор Ильич, а у меня в трамвае можно на полу матрас постелить, рядом с аппаратурой.
Мальчик оглянулся на голос, и меня словно молнией поразил взгляд этих еще по-детски наивных и в то же самое время таких серьезных глаз из-под маленькой рыжей челки.
- Ну, не знаю, не знаю. А вдруг он свиснет чего, или сломает?
- Под мою ответственность. Заодно поможет мне вместе с Алексеем антенну на мачту поднять.
- Ладно, бери его под свою опеку. Матрас и постель у Кузьминичны получите.
Мы вышли из конторки.
- Как звать-то тебя, друг? - спросил я.
- Женька, - представился он, протягивая узкую ладошку.
- Леонид, - ответил я, осторожно пожимая его руку. - Можно Леня и сразу на ты.
- Спасибо тебе, Лень. Не знаю, что бы я делал, если бы ты не заступился. Я не подведу тебя.
- Надеюсь. Бери свою сумку, идем осматривать твое место жительства.
Я показал Женьке территорию базы, рассказал о распорядке дня и о том, что придется не только отдыхать, но и иногда поработать. Зато и отдохнуть можно шикарно - два раза в неделю, если позволяла погода, мы ходили на маленьком боте, принадлежащем базе, за острова на погружения - поползать по дну на 25-30 метрах, гребешка пособирать да на рыбку поохотиться. Надо было видеть, как загорелись его глаза:
- А мне можно будет с аквалангом поплавать?
- Ну, не знаю, может быть, уговорю Шефа дать тебе аппарат попробовать. Конечно, не на островах, а для начала так, возле бережка, метрах на 4-5.
