рассекая их сучьи хрящи,
ну, а после уже - в автоматы;
оказались они хороши.
И свобода нам хлынула в горло,
и, вертлявая, точно юла,
85.
к партизанам их тамошним в горы
та девчушка нас повела.
Были там и рабочие парни,
и крестьяне - и я пободрел.
Был священник - по ихнему "падре" :
Так что к Богу я, брат, подобрел.
Мы делили затяжки и пули,
И любой сокровенный секрет,
и порою, ей богу, я путал,
кто был русский в отряде, кто нет.
Что оливы, браток, что берёзы -
это, в общем, почти всё равно.
Итальянские, русские слёзы
и любые - всё это одно:
"А потом?" - "А потом при оружье
мы входили под музыку в Рим.
Гладиолусы плюхались в лужи,
и шагали мы прямо по ним.
Развевался и флаг партизанский,
и английский, как миленький был,
и зебрастый американский -
лишь про нашенский Рим позабыл.
Но один старичишка у храма
Подошёл и по-русски сказал:
"Я шофёр из посольства Сиама,
а посол был фашист - он сбежал.
Эмигрант я, но родину помню:
Здесь он рядом - тот брошенный дом.
флаг, смотрите-ка, - алое поле,
только лев затисался на нём."
И тогда, не смущаясь нимало,
финкарями спороли мы льва,
но чего-то ещё не хватало -
мы не поняли даже сперва.
А чернявый грачонок Мария
/пусть простит ей сиамский посол! /
хвать-ка ножницы из барберии;
да и шварк! - от юбчонки подол.
И чего-то она верещала,
улыбалась хитрёхонько так,
и чего-то она вырезала,
86.
и потом нашивала на флаг.
И взлетел - аж глаза стали мокнуть
у братвы загрубелой, лютой -
красный флаг, а на нём серп и молот
из юбчонки девчушечки той."
"А потом?" Посмотрел он, запнувшись,
дёрнул спирта под сливовый джем,
а лицо было в детских веснушках
и в морщинах-недетских совсем.
"А потом через Каспий мы плыли.
Обнимались и впляс на борту!
Мы героями вроде как были,
но героями - лишь до Баку.
Гладиолусами не встречали,
а встречали, браток, при штыках
и угрюмо овчарки ворчали
на отечественных поводках.
Конвоиров безусые лица
с подозреньем смотрели на нас,
и кричали мальчишки нам "фрицы!"
так, что слёзы вставали из глаз.
Весь в прыщах, лейтинант-необстрелок
в форме новенькой - так его мать! -
нам спокойно сказал: "Без истерик!"
и добавил: "Оружие сдать".
И солдатики нас по-пастушьи
привели, как овец сосчитав,
к так знакомой колючей подружке
в так знакомых железных цветах.
И куда ты негаданно делась
в нашей собственной кровной стране,
партизанская прежняя смелость?
Или, может, приснилась во сне?
Опустили мы головы низко
и оружие сдали легко.
До Италии было неблизко,
а до дому совсем далеко.
Я, кидая оружье и шмотки,
под рубашкою спрятал тот флаг,
но его отобрали при шмоне:
"Не достоин: - сказали, - Ты враг:"
87.
И лежал на оружье безмолвном,
что досталось нам в битве святой,
красный флаг, а на нём серп и молот
из юбчонки девчушечки той:"
"А потом?" Усмехнулся он жёлчно,
после спирту ещё пропустил,
да и ложкой комкастого джема,
искривившись, его подсластил.
Вновь лицо он сдержал через силу
И не знал - его спрятать куда:
"А не стоит: Что было - то было,
только б не было так никогда:
Завтра рано вставать мне - работа:
Ну, а будешь в Италии ты:
где-то в городе Монте-Ротонда
там живут партизаны-браты.
И Мария - вся в чёрных колечках,
а быть может в седых - столько лет!
Передай, если помнит, конечно,
Ей от рыжего Вани привет.
Ну не надо про лагерь, понятно.
Как сказал, что прошло - то прошло -
Ты скажи им - им будет приятно -
в общем, Ваня живёт хорошо:"
: Ваня, всё же я в Монте - Ротонде
побывал, как просил меня ты.
Там крестьянин, шофёр и ремонтник
Обнимали меня, как браты.
Я не видел синьоры Марии,
только просто вошёл в её дом,
и смотрели твои голубые
с фотографии рядом с Христом.
Меня спрашивали и крестьяне
и священник - весь белый, как снег:
"Как там Ванья?" "Как Ванья?" "Как Ванья?"
и вздыхали: "Такой человек!"
Партизаны стояли рядами -
столько их для расспросов пришло,
и твердил я, скрывая рыданья:
"В общем, Ваня живёт хорошо:"
Были мы ни пьяны, ни тверёзы -
88.
просто пели и пили вино.
Итальянские, русские слёзы
и любые - всё это одно.
Что ж ты плачешь, опять наливая,
что ж ты цедишь: "А, всё это блажь!"
Тебя помнит Италия, Ваня,
и запомнит Россия - не плачь!
ЛИНА кончила декламировать. Пауза. ОНА ставит на стол бокал, продувает мундштук.
Слышатся всхлипы ИВАНА ПЕТРОВИЧА.
ЛИНА: Жора, принесите ему водки.
ЖОРА, пряча лицо, идёт в сени, наливает две стопки водки; одну выпивает сам, а вторую стопку и бутылочку кока-колы подносит ИВАНУ ПЕТРОВИЧУ. Тот выпивает водку, как корвалол из стопки.
ЛИНА: Ну что вы молчите, дрянной старик? Жора, посадите его на кровать - это у нас будет теперь - скамья подсудимых. А вы, принцесса, пересядьте на стул.
ЛИКА послушно идёт к стулу и садится на него. ЖОРА усаживает ИВАНА ПЕТРОВИЧА на кровать, и становится в проёме между комнатой и сенями. ЛИНА становится у дальней спинки кровати, что в ногах.
ИВАН ПЕТРОВИЧ/сдерживая, плачь и угнув голову/: За что же это - на скамью подсудимых?
ЛИНА: Он ещё ничего не понял. За то, что вы углубляете пропасть молчания, то есть - лжи, теперь уже своей собственной лопатой. Вашу правду не знают ни ваши дети, ни ваша вот - собственная внучка.
ИВАН ПЕТРОВИЧ: Ну да ты уже всё рассказала.
ЛИНА: Не-ет, это я только сыграла увертюру.
ИВАН ПЕТРОВИЧ: Только меня! - под Вильнюсом долбануло,
ЛИНА: Колись, дедушка, колись.
ИВАН ПЕТРОВИЧ: Так, долбануло-то так, что я ничего и не помню!
ЛИНА: Раска-алывайся.
ИВАН ПЕТРОВИЧ: К тому времени и двух месяцев не прошло, как меня в Армию призвали! Я ни одного фрица убить не успел! . . Я вообще не понимаю - зачем они меня в плен взяли! Как подопытного, что ли?! . У меня же вот /снял фуражку/ - кусок железа
вместо черепа! /ЛИКЕ/ Вот, внученька, кусок немецкого железа /стучит ладонью по голове, плачет/!
ЛИКА бросается к нему на кровать, обнимает его, гладит по голове.
ЛИНА: Короче. . , после войны, Советская власть вас привезла сюда - на Рудник?
ИВАН ПЕТРОВИЧ: Ну! Сюда - на Каракубу!
ЛИНА: На что, на что??
ИВАН ПЕТРОВИЧ: На Каракубу!
ЖОРА: Да-а, это железнодорожная станция здесь так называется. Или называлась, хрен её знает.
ЛИНА: А здесь есть железная дорога?
ЖОРА: Та. . , там уже ничего не ходит. Рудник её использует и всё. Ну, вроде, поезд какой-то, когда-то идёт - то ли в Ростов, то ли в Донецк: А, не знаю.
ЛИНА: Та-ак, значит, бывшие наши военнопленные основали у рудника городок и назвали его - Комсомольском. Оригинально. А на самом деле, это - Каракуба.
ЛИКА: Фу, . . перестаньте произносить это мерзкое слово, оно заряжено чёрной энергетикой.
89.
ЛИНА: Ха, . . оно так и есть, в прямом смысле этого слова. Это азиатское слово - Каракуба, а по-русски - Чёрный Город.
ЖОРА: Ну, мы к этому, слава Богу, никакого отношения не имеем. Мы тут отдельно - на своём бугре живём, . . у нас тут старый хуторок:
ИВАН ПЕТРОВИЧ: Мы даже не можем встречаться в День Победы, у нас нет такого места на земле! Наших армий и подразделений даже и не существует! Как их и не было никогда! Самолёты наши сгорели на земле, так и не взлетев. Целые Армии взяты в плен,
не успев получить никаких Приказов сверху. Там - в Германском плену - я думал, что это немецкая пропаганда, а теперь понял - правда.
ЛИНА: Поэтому, после отсидки, вы не стали возвращаться на свою родину - в Аксай, . . до которого, от сюда, рукой подать?
ИВАН ПЕТРОВИЧ: Конечно! . . С какою же это я победой вернусь. . , да ещё через столько лет! . . Вопросы да восклицательные знаки на своей спине носить, как чугунные чушки на проволоке!? . /Зарыдал/!
ЛИКА, /гладя его/: Дедушка, дедуля, . . ну не плачь, родненький:
ЛИНА: Вот твоя история, Иван Петрович, и никакой другой истории у тебя нет.
ЛИКА: Ну не плачь, дедушка, не плачь.
ЛИНА: Теперь, пусть плачет. Слеза - она смягчению на "грудя" даёт. /Берёт апельсин, связку бананов и направляется в сени. / Жора, ступайте за мной.
ЖОРА идёт за ней в сени. ЛИНА кладёт фрукты на столик, включает в розетку приёмник. ЖОРА осаживается на табурет. ЛИНА садится на стул, изящно снимает туфли со своих ног, и ставит их на столик, а ноги кладёт на печь где постелена газета. Теперь, ОНА медленно начинает очищать апельсин. Пауза.
Вечереет. Свет в окошках становится красным.
В КОМНАТЕ.
На кровати ЛИКА успокаивает, целует и жалеет своего деда, который рыдает навзрыд.
ЛИКА: Дедуля, ну не плачь, не расстраивайся так, . . родненький, тебе же нельзя: И бабушки нашей рядом нет, нашей бабушки Лены. И коровку свою ты продал потому, что бабушки не стало: Бурёнку продал? Во-от, . . я же всё понимаю, я понимаю, что тяжело
тебе без бабушки. А про это я ничего не знала: ни про твой плен, ни про твою голову, . . бедненькая моя головушка -а: Боже мой, как это жестоко и ужасно! . . Боже мой, за что же
это всё на тебя? . . /ОН, плача, улёгся головой на подушку; ОНА ему помогла: сняла туфли с его ног и завела их на постель. / Вот та-ак: пусть наша головушка отдохнёт, бедненькая: Ой, какая она бедненькая, а мы-то ничего и не знали. . , плохие мы были, что
про нашего дедушку ничего и не зна-али, . . а теперь мы знаем и будем его жалеть: Во-от, . . расстегнём его сорочку, . . пусть душа подышит, пусть подышит душа и вздохнёт, и тяжёлый дух свой переведёт: А сердечко наше стучит? . . Стучит наше сердечко - умница: Пусть стучит-ит, пусть громче наше сердечко стучит, нам ещё жи-ить надо: А животик наш как, а? Как тут наш большой животик? . . Во-от, он наш большой животик, жирненький животик, бедненький животик. Сдавил его противный пояс, . . и разгуляться нашему животику не дает, /расстёгивает ремень и брюки на НЁМ/, а мы его освободим от этого плена, . . освободим, а брюки, противные, спустим: - на низ - на нижестоящие организации. . , спустим. Они у нас стоящие или лежащие? . . - орга-ны-зации? . . Ой, и тут волосики какие-то! А здесь железки никакой не вставлено? . . - ни немецкой, ни американской? . . Не-ет? . . Нету тут железок, нету тут у нашего Ванечки железок. . , у Ванечки нашего тут всё живое, . . а живое - всё наживное, как любила говорить наша бабушка Лена: А мы эти волосики да нашими кудряшками - вот та-ак, вот та-ак: вот: та-ак. . , вот: так:
