- Ты такая очаровательно-пугающая… Будто с тобой что-то не так… И я так хочу понять тебя. Я так хочу понять, почему ты боишься прикосновений, почему притворяешься, почему не даешь волю своим желаниям.
- Я…Все! Все! Я не хочу! Хватит! Прекратите, умоляю Вас! Стойте… — от таких чужих слов сказанных непослушными губами сердце кролика пропускает пару ударов, но острие осинового кола, приставленного к внутренним артериям, приводит в чувства намного лучше, чем любой нашатырь, одновременно с этим заставляя сердце биться быстрее, разгонять отвратительно-теплую кровь по его венам, заливаться тело чертовым, абсолютно неуместным тошнотворным жаром испуга. Почему кровь такая теплая? Почему она не может быть чуть холоднее? Сколько раз кролик смотрел передачи о насильниках и пыталась избавиться от противной мысли, насколько же он хочет испытать это вживую на своем теле? Сколько раз ему придется пересилить себя, касаясь кого-то и глотая чувствуя тепло его тела, подавляя рвотный рефлекс? Сколько раз мне ещё придется отдавать свое тело на растерзание, что бы избавиться от этого страха, влечения ко всему живому? Почему я такая, черт возьми, ненормальная?
- Ха-ха, хочешь правду? – вместо Охотника на сцену ступает Палач, его голос кажется режуще-холодным и это освежает, почти что ощутимо остужая тело, заставляя вздрогнуть и поднять взгляд на чужие пурпурные глаза.
- Если ты и вправду не понимаешь, почему я не верю тебе, ответь-ка мне на один вопрос, моя милая врушка. — Палач наклоняется, почти что прислоняется губами и холодно говорит кролику в ухо, совсем не опаляя его дыханием.
- Почему же ты не боишься меня? Почему ты не боишься? Хочешь остаться быть мешком с костями? Почему не боишься кола, что шурует у тебя внутри? - чужое дыхание мертвенно-холодное, такое неестественное, будто бы он говорит совсем не с живым, пусть и больным психически, человеком, а с зомби, ходячим трупом, чья кровь, чье дыхание так же холодны, как и сама смерть.
- Почему ты не боишься ничего, кроме… этого? — интонация на секунду меняется на заинтересованную и Палач прислоняется ближе, проходится языком по ушной раковине, оставляя прохладный влажный след, который тут же обдувает ветер.
- Я… я не знаю… — кролика по инерции немного тошнит, от прикосновения, от близости, от того, как его сердце бешено бьется, все активнее и активнее разгоняя кровь, заставляя чувствовать жар. Кролика сейчас переполняют навязчивые, совсем неуместные мысли о том, что чужой язык кажется суховатым и также мертвенно-холодным. От этой мысли, от этого простого осознание становится чуть легче дышать, но близость все так же заставляет девушку чувствовать себя некомфортно, пытаться слиться в одно единое со стеной, к которой её сейчас буквально прижимают, хотя всего несколькими минутами ранее этот небольшой кусок здания казался прохладительным спасением.
- Я… Ненавижу нежности… — голос кролика вздрагивает, идет неровной линией, ломается под пристальным взглядом безумных, но психопатически холодных глаз, что всем вниманием обращены именно к нему, к его реакции, к его судорожному дыханию, которое выдает нервозность немного иначе, чем этого бы хотелось кролику.
- Мне… противно то, что люди… такие нежные. Хочу грубости — кролик сглатывает, боится пошевелиться, боится услышать смех над своей навязчивой неприязнью. Кролик считает это отвратительно-странным. Эта ненависть ко всему живому Ненависть к людям Ненависть к теплу. Разве может быть такое — нормальным? Может ли она называть себя нормальной, если любое живое существо пробуждает в нем неприязнь и желание придушить его?
Может ли кролик назвать нормальным то, что он не чувствует страха или отвращения ни к чему, кроме этого: ни к насилию, что происходят сейчас с ним на постоянной основе, ни к охотникам, что стоят к нему в очередь ровной шеренгой, ни к самим сперматозоидам которые он проглотил, съел, не проронив ни капли не стесняясь и не волнуясь о том, сколько жизней он отнял у ни в чем не повинных несостоявшихся жителей? А ведь кролика и вправду совершенно не волнует то, что творят с ним охотника, сколько бы он не пытался показать обратное. Он не чувствует жалости, не чувствует и вины. Перед ним становится цель и он её выполняет, инициативно помогает другим, и толком-то не задумывается, зачем.
- Мммм. Вот оно как. — немного задумавшись, Палач будто бы теряет интерес, не видит страха от его угроз и изогнутый осиновый кол вынутый из развернутой раны стукается об напольную плитку под ногами, откатывается немного в сторону, блестя в свете неоновых огней, что находятся где-то там, за углом кухни.
- Такая глупенькая… У меня снова встал… — будто бы убегая от своих мыслей, Палач прижимает кролика еще ближе к зеркальной стене, снова наклоняется к его уху и прикусывает мочку, совершенно игнорируя чужой недовольный писк, игнорирует чужую зажатость и отстраняется, прикладывает окровавленную ладонь к его щеке и тело пробирает мелкая дрожь. Холодная. Вот почему у него холодные пальцы!!!
Палач будто состоит из множества снежинок, оскверненных и, одновременно с этим, украшенных алой кровью. Кролик чувствует пальцы на своей щеке, чувствует мертвенные прикосновения, чувствует, как на лице отпечатывается кровь. И не чувствует тошноты. Наоборот, тело и сердце пропускает удары, из груди выбивается весь воздух, будто бы заставляя его задыхаться, но он вновь не чувствует страха. Кролик чувствует жар собственного тела, он контрастирует с ледяными подушечками чужих пальцев и это вызывает дрожь, сбивает дыхание заново, заставляет давиться воздухом, особенно когда холодные губы с уха перемещаются на шею, а вторая рука перестает подпирать стену и опускается ниже, поддевает порванные колготки, пачкая ткань и кожу под ней все той же остывшей кровью, касается его членика будто бы кубиками льда, и беззащитный кролик мычит, будто бы не в силах отказать. Жар в груди, будто бы рожденный этим холодом, впервые не вызывает у него отвращение к себе, к собственному телу, к собственной противоречивой теплоте.
- Ты такая горячая… Мне нравится тепло твоего тела, — обычная беззаботная и глуповатая безумная интонация сменяется совершенно спокойной, насмешливой. Палачу нравится отзывчивость кроличьего тела. Ему нравится то, как отвращение и гнев кролика сменяются на милость и сдавленное смущение, стоит холодным пальцам пройтись по чистой коже, испачкать её кровью.
- Ты так прекрасна как ангел… Я хочу опорочить тебя красным цветом, хочу украсить тебя алыми лепестками, хочу видеть на тебе прекрасный красный цвет… — Палач с поцелуев переходит на грубые укусы и кролик соврет, если скажет, что ему не нравятся слова и действия этого Палача.
Кровь, такая ненавистная, холодит кожу, когда прикосновения поднимаются выше по пояснице, и металлический запах ударяет в голову совершенно новыми ощущениями, выходя из рамок привычного контекста. Ему, оказывается, до одури нравится ощущение крови на коже. Ему, оказывается, сносит крышу от холода, которое могут подарить чужие руки. Ему, оказывается, чертовски не хочется сейчас оттолкнуть Палача, хотя именно это бы и сделала любой кролик на его месте. Не совсем задумываясь над своими действиями, поглощенная своими ощущениями, кролик сам берет Палача за запястье, чувствуя пальцами холод чужой кисти и перемешает её ниже, на свою шею, желая ощутить еще этого безумного азарта, еще этого чертовски неправильного наслаждения. Палач понимает его без слов, вдавливает за шею в стену, пачкает кровью, отстраняется и смотрит, пристально смотрит и удовлетворенно облизывается, чувствуя, как под пальцами бьется чужая жизнь, с такой иррациональной небрежностью доверенная ему, конченному ублюдку, не чувствующему сейчас ничего, кроме собственной похоти и желания опорочить, испачкать, очернить, присвоить и приручить этого страшного ангела, пока он не распустил свои крылья. Ему и самому только больше сносит крышу это глупое наивное доверие, рожденное моментом, мимолетной компульсией, что затмевает неприязнь и чужие навязчивые мысли. Совсем, черт возьми, противоположные, нежели у него самого. Кролик - до безумия теплая, просто удушающе горячая, извивающаяся от собственного жара, пытающаяся найти холодный родник, что бы не сгореть заживо в своем пламени, что так ею самою ненавистно, ненавистно настолько, что любая мысль о теплоте прикосновений, теплоте крови вызывает тошнотворное отвращение и желание окунуться в ледяную прорубь, только бы немного освежиться и не задохнуться. Палач - мертвенно холодный, словно ядовитая змея, ввинчивающийся в тело кролика. Жестокий, расчетливый, импульсивный, словно обхаживающая, а потом без капли сожаления нападающая на свою жертву черная мамба, что уничтожает себя изнутри чертовым холодом, ищет метод согреться, обливается горячей кровью, пачкает руки по локоть, а потом ныряет в неё с головой — и всё лишь для того, что бы почувствовать тепло, отогреться и продолжить череду своей жестокости, череду своих будничных дел — убийств, манипуляций, террора мирного населения. Что бы купаться в крови, греться, а потом снова искать жертву. И так по кругу, никогда не чувствуя насыщение, никогда не чувствуя спасение от противного холодного тела, что отвратительно похоже на труп. Насиловать и видеть, как чужое тело холодеет на глазах, чувствовать, как чужая кровь остывает на руках — весело! Его тело, так неправильно холодное, всё еще является живым человеком, настоящим, у которого бьется сердце, как и у любого человека. Тук-тук.
К приятному удовлетворению Палача, он чувствует, как у него сбивается дыхание, как сердце бьется чаще, как под пальцами горит чужое тело, без тени сожаления отдавая своё тепло без остатка, совсем не ценя его и пытаясь сплавить — избавиться, продать по самой выгодной цене мимолетного удовольствия и такого необходимого удовлетворения её навязчивых мыслей, навязчивых страхов и принципов. Кролик прямо здесь и сейчас готов отдать всю себя без остатка и совсем не жалеть об этом, как загнанная жертва, потерявшаяся, уставшая от постоянного отвращения и скитаний, отречения от себя, такая непринимаемая обществом.
