Я к тебе, дорогая, примчусь!
ИВАН ПЕТРОВИЧ: Во-от, . . вот это вот. . , да-а:
ЛИКА: Классно.
/ЛИНА залпом опрокинула свою стопку водки/.
ЖОРА: Ну, я щас уже немного выпил: Так что:
ЛИНА: А почему вы не до конца пропели эту песню?
ЖОРА: Не до конца-а?!
ЛИНА: Там есть и четвёртый куплет.
81.
ЖОРА: Да? Не помню. Может и был: Не помню.
ЛИНА:
Воровать я на время забуду,
Чтоб с тобой, моя детка, пожить:
Любоваться твоей красотою
И Колымскую жизнь позабыть.
ЖОРА: Да да-да, . . точно. Что-то было. . , ага: Я эту песню, знаете, откуда привёз? Хо! . . Я же служил в Сибири! Ну, ха, во внутренних войсках. Ну-у, это было ещё в пятидесятом - пятьдесят третьем году: Вот там один: пе-ел. Ух, как он пел! И игра-ал на гитаре! . . Щто ты! Вот я у него тогда и перенял. Слушай, . . а откуда вы знаете эту песню? Я-а нигде не слышал, чтобы её пели.
ЛИНА: От верблюда. Места надо знать.
ЖОРА: А. Ну, . . ладно.
ИВАН ПЕТРОВИЧ: Т-такую песню испортила! . .
ЛИНА: Ду-ура.
ИВАН ПЕТРОВИЧ: У-у. Ну, при чём здесь - "воровать"?! Ту-ут! . . Э-э-эх! . . Знали бы вы! Тот сорок первый. /Пауза. / Ладно!!! Выпьем!
За Родину-за Сталина. /Наливает/.
ЖОРА: Ну, ты-ы, . . эта, . . Петрович, не бузи. Я-то знаю:
ИВАН ПЕТРОВИЧ: Цыц, ты /бьёт кулаком по столу/!!! /Глянул на ЛИКУ/. Я всегда был вместе со всем Советским народом. У нас было сильное, мощное государство, которое разбило фашизм в пух и прах. Не смотря ни на что. И у этого государства, своя! славная история.
ЛИНА: Что-то душно стало, . . пойду, переоденусь. /Встала. / А тюльпаны, в эротическом смысле, означают - мужское половое достоинство/провела по головкам тюльпанов пальцами и ушла в комнату/.
ЛИКА/обняла рукой деда/: Деду-у-уля-а: /Ласково, / а броня крепка-а, . . а танки наши быстры-ы? . . А ты ж одессит, Мишка, . . а это зна-ачит, . . что?
ЖОРА/подхватывает, напевая/: ": что не страшны тебе ни горе, ни беда-а! Ведь ты моряк, Мишка - моряк не плачет и не теряет бодрость духа никогда!"
ЛИКА: Вот так /поцеловала деда в щёку/.
ЖОРА: От, у тебя внучка! . . Молодец. Давай-ка, выпьем, Петрович!
ЛИКА: Вот и правильно - выпейте. /Встала, пошла в комнату/.
В КОМНАТЕ.
ЛИНА стоит перед зеркалом раскрытого шифоньера. Она уже сняла ботинки, юбку; надела туфли на высоком каблуке и расстегнула кофту.
Входит ЛИКА, видит раздетую ЛИНУ, играющую перед зеркалом своими золотыми локонами волос. ЛИКА снимает с себя жакетик, оставаясь в маячке с серебряно-
золотыми разводами, с глубоким декольте на тоненьких бретельках. Она бросает жакетик на кровать, подходит к ЛИНЕ, и прижимается к её спине. Пауза.
В СЕНЯХ.
МУЖИКИ молча выпили.
ИВАН ПЕТРОВИЧ: А давай, Жора, вот эту: душевно споём /поёт/:
"Глухой неведомой тайгою,
/ЖОРА тихо подхватывает/
Сибирской, дальней стороной,
Бежал бродяга с Сахалина,
Звериной узкою тропой.
Шумит, бушует непогода.
82.
Далёк, далёк бродяги путь.
Укрой тайга его глухая
Бродяга хочет отдохнуть.
Там далеко - за синим бором,
Оставил родину свою,
Оставил мать свою родную,
Детей, любимую жену.
Умру - в сырой земле зароют,
Заплачет маменька моя.
Жена найдёт себе другого,
А мать сыночка - никогда.
В КОМНАТЕ.
ЛИКА прижимается к груди ЛИНЫ. Потом она целует её живот, становясь на колени; целует её ноги. . , опущенные к ней Линины руки, . . Та, прижимает её к себе и тело её подрагивает.
ЛИНА/шепчет/: А-ах, Господи-и, . . ну что же ты делаешь?! Бо-оже мой! . . Вот сюда-а, . . сюда-а! . . /Опускает лифчик, освобождая груди/.
ЛИКА, /поднимаясь губами к её груди/: Мамочка моя-а! . . Сладкая моя-а! . .
ЛИНА: Молчи: Ти-и-иха-а.
/ЛИКА целует её груди, посасывая и заглатывая её соски/.
ЛИНА/подвывает, как собачонка, а то дышит так, будто ей не хватает воздуха, и она спешит надышаться оставшимся, перед смертью/: А-а, а-а, ах-ах-ах, . . а-а-а: /Целует в губы ЛИКУ, спускает с неё юбочку на пол и сильно прижимает её к себе, притягивая руками за ягодицы/!
В СЕНЯХ.
МУЖИКИ кончили петь. Пауза.
ИВАН ПЕТРОВИЧ: Выпьем, Жора /наливает/.
ЖОРА: Где же кружка, ха-ха-ха.
ИВАН ПЕТРОВИЧ: Хэ-хэ, да.
/Чокаются. Пьют. Закусывают/.
ЖОРА: Эх, друг-гитара, звени, как прежде! /Заиграл переборами, склонив голову к самой гитаре/.
ИВАН ПЕТРОВИЧ: А где ж наши девушки? . . Задремали там, что ли? . . /Встал, побрёл в комнату/.
В КОМНАТЕ.
ЛИНА и ЛИКА стоят в той же позе, в которой мы их оставили - они страстно целуются в губы.
Вошёл ИВАН ПЕТРОВИЧ, увидел их и тихо остолбенел. Пауза.
ЖЕНЩИНЫ продолжают свой нескончаемый поцелуй, не замечая, никаким зрением, вошедшего ИВАНА ПЕТРОВИЧА. Но вот, губы их разомкнулись и в один голос взвыли, а сомкнутые тела крупно задрожали. ИВАН ПЕТРОВИЧ медленно осел на пол где стоял. Он смотрит на них, не отрываясь, и раскрыв рот. Пауза.
ЛИНА/Лике/: Что же ты со мной делаешь?! .
ЛИКА: То же, что и ты со мной!:
ОБЕ тяжело дышат, медленно отпуская друг друга из объятий. ЛИНА увидела сидящего на полу ИВАНА ПЕТРОВИЧА. Пауза. ЛИНА поправила лифчик.
ЛИНА, /беря Лику за руку, как в бальном танце, Ивану Петровичу/: Позвольте представить - это моя принцесса.
ЛИКА, /повернув голову/: Дедушка! . . Что ты здесь делаешь?
83.
ИВАН ПЕТРОВИЧ: Сижу.
ЛИНА/Лике/: Принцесса, . . а теперь: красиво перешагивайте через свою юбочку и пойдёмте к нашему шампанскому.
Они подходят к комнатному столу, с фруктами и шампанским, берут в руки свои бокалы.
ИВАН ПЕТРОВИЧ/продолжая сидеть/: Она - принцесса, а ты, стало быть, королева?
ЛИНА: Королева.
/Звенят бокалы, ЖЕНЩИНЫ пьют шампанское/.
ИВАН ПЕТРОВИЧ/Лине/: А может быть, ты - король?
ЛИНА: Не хамите: в моём доме.
ИВАН ПЕТРОВИЧ: Это дом бабки Дуси! , которая, как проклятая, всю жизнь! . .
ЛИНА: Да-а! Да-а! Да-а! Все-е вы-ы, как проклятые-е!! Молчуны-ы! Великие-е! Что ж это бабка Дуся - казачка донская из Кагальницкой станицы - здеся - за Кальмиусом
оказалася?! /Пауза. В проёме, между сенями и комнатой, вырос ЖОРА. / Молчите?! Ну, . . продолжайте молчать. Сплошное молчание. Уже все газеты, все журналы давно про всё рассказали! А они продолжали молчать. Так и ушли в могилу - молча. А где же теперь вашим внукам и правнукам и пра-пра-пра: - где опору взять? На что душу опереть?
У вас она, хоть в тайне, хоть в тёмных холодных подвалах души. . , она была. Ничего! , что в смертельном запрете наружной охраны: Но была-а! А где её найти вашим потомкам?
/Глянула на икону. / У Бога? Бог на небе. А что на земле? /Пауза. / Пустота. Сегодня, небесная ось не доходит до нашей географической точки. - Наша часть стержня сгорела в плотных слоях атмосферы.
Пауза.
ЖОРА/навзрыд/: Во-от женщина! . . Молодец. В самое сердце: и-их! . . /Махнул рукой, пошёл в сени, сел к столу/.
ИВАН ПЕТРОВИЧ: Да, но я сам-то тоже: - только двадцать третьего года рождения!:
ЛИНА/Ивану Петровичу в упор/: Так чего ж ты про своё - чужие слова поёшь в общем хоре. Ты же этой лопатой лжи ещё глубже роешь чёрную яму молчания.
ИВАН ПЕТРОВИЧ/кричит/: Жора-а, налей мне водки!
ЛИНА: Не-ет, Жора, не наливай никакой водки. . , а иди сюда и неси мне стул. /Жора входит со стулом в руках. / Ставь сюда, а сам садись туда - к Ивану Петровичу, на пол. -
это будет у нас партер. Принцесса - на кровать - это у нас будет - королевская ложа /подаёт ЛИКЕ руку, так же, как в первый раз, и ведёт, через её юбочку, к кровати/.
ВСЕ расселись. ЛИНА достаёт с полки шифоньера пачку сигарет, длинный мундштук. Вставляет в него сигарету, подходит к сидящим на полу. Толкает ЖОРУ носком туфли.
ЛИНА: Мужчина, дайте женщине огня.
ЖОРА достаёт из своего кармана коробку спичек, чиркает, даёт ей прикурить. У ИВАНА ПЕТРОВИЧА верх удивления в глазах. ЛИНА молча идёт к столу, наливает два бокала шампанского, берёт один, подносит ЛИКЕ.
ЛИНА: Пейте, принцесса. /Возвращается к столу, берёт один банан, эротично очищает его, свесив кожуру, подносит ЛИКЕ, даёт ей откусить кусочек, из своих рук и, так же, сделать затяжку, из своего мундштука. Теперь, ОНА отдаёт ЛИКЕ надкусанный банан, возвращается к столу и разворачивается к "публике". / Поэт Евгений Евтушенко "Итальянские слёзы". Стихотворение писано в 60-е годы. Читает - королева. /Берёт со стола банан, так же очищает его, медленно съедает, на глазах у "публики" , бросает на стол кожуру, берёт полный бокал, идёт к стулу, садится на него, нога на ногу, отпивает шампанское и, сладко затянувшись сигаретным дымом из мундштука, начинает декламировать низким голосом/:
Возле Братска, в посёлке Анзёба
84.
плакал рыжий хмельной кладовщик.
Это страшно всегда до озноба,
если плачет не баба - мужик.
И, корёжась не человечьи,
удержаться старалось лицо,
но тряслись неподвижные плечи,
и из глаз всё лило и лило.
Всё выкладывал он до крохи,
как под Минском он был окружён,
как по дальней железной дороге
был отправлен в Италию он.
"Но лопата - пойми! - Не копала
в ограждённой от всех полосы,
а роса на шоссе проступала,
понимаешь - роса на шоссе!
И однажды с корзиночкой мимо
итальянка девчушечка шла,
и что люди голодные, мигом,
будто русской была, -поняла.
Востроносая, словно грачонок,
протянула какой-то их фрукт
из своих семилетних ручонок,
как из бабьих жалетельных рук.
Ну, а этим фашистам проклятым -
что им дети, что люди кругом!
И солдат её вдарил прикладом,
и вдобавок ещё - сапогом.
И упала, раскинувши руки,
и лежала она на шоссе,
и заплакала горько, по-русски,
так, что сразу мы поняли все.
Сколько наша братва отстрадала,
оттерпела от дома вдали,
но, чтоб эта девчушка рыдала,
мы уже потерпеть не могли.
И овчарок, солдат - мы в лопаты,
