- А вы что тогда будете делать?
- Не знаю. Наверное, зажгу фонарь на крыльце, чтобы светлее стало.
IV.
Следующим днем обычно веселая и подвижная Даша была задумчива. Это заметили и Андрюшка, и Мартыновна. Жених корил невесту, что она оставила незакрытым тюбик зубной пасты, а бабушка посматривала на внучку с тревогой.
Андрей вообще был странноватым малым: если любимая лезла к нему с разговорами, брался за зеркало и со всех сторон придирчиво рассматривал свое лицо или гонял свой ноутбук, а если она замыкалась в себе, тормошил ее.
- Что — то тебе сегодня не поется, не пляшется, стрекоза большеглазая? - Толкал он ее под локоть за столом.
- Сам ты муравей, - отодвигалась подальше девица, развивать беседу она явно не стремилась.
А когда зашло Солнце, Даша прибежала к лодочнику. Теперь она знала, как доконать его.
Она вошла в прихожую, встала к простенку между зеркалом и дверью и сбросила с себя всю свою просторную одежду.
Он сидел на кухне, раздетый по пояс, штопал сети и курил.
Увидев такое космическое явление у себя в тесной каморке, он не спеша пристроил окурок на край стола, снял сети с колен, стряхнул с них какие — то крошки и поднялся.
- Никак кур пришли щупать? - Прищурился старик. Он впервые улыбнулся, и его лицо приобрело какой — то иной, доверчивый смысл.
- Да, я пришла, - дерзко взглянула на него дива, ну что ж вы, дайте мне свое Солнце!
Паромщик отвернулся к окну:
- Иди домой.
Он подождал, обернулся, она стояла, и странное сияние блуждало по темным углам его жилища. Тогда он подошел к ней, коснулся рукой ее щеки, посмотрел в глаза:
- Жалеть ведь будешь, глупая.
Она смотрела на него, не моргая и не дыша.
На столе догорала сигарета, роняя на пол хрупкий пепел и плавила ребро его крышки.
Ну а потом скрипела кровать не громко и ритмично, а тихо, даже нежно.
Нагая Даша была сверху, волнообразными движениями своего белого, гибкого тела она добивала своего речника.
А он врос в нее жадно и глубоко, пробив ее хорошо смазанное лоно своим мощным, горячим побегом чуть ли не до самого сердца.
Он не думал, что его перекошенное, ссохшееся тело так живо откликнется на этот последний зов природы.
Он приподнимал голову и видел, как ее еще не сильно развитая вагина липким, тесным зевлом жадно обжимает член, то выпуская его, то вновь заглатывая со всеми его шишками и венами, ронял голову на подушку, закатывал глаза, но поднимался и смотрел снова.
Она обильно источала смазку, он чувствовал, как ей хорошо, как она рада, что наконец взяла верх над ним, вдыхал, вдыхал ни с чем не сравнимый сиреневый аромат ее тела, и яркая гамма давно забытых чувств радугой озаряла его темное естество.
Восторг сменялся в нем благодарностью, благодарность - какой — то упоительной, весенней нежностью, потом его захлестывала жалость - к себе, к ней, непонятно к кому, он снова смыкал глаза, гася невольные слезы.
В зыбком тумане его сознания виделась она ему прекрасной невестой, вот подруги облачают ее в венчальное платье, покрывают прическу прозрачным покрывалом, она склоняет свою прекрасную головку, и они кладут на нее сияющую каменьми, бриллиантовую диадему. Он понимал, что ему не суждено стоять с нею под венцом, что там, где — то в неведомом, богатом закулисье этой сцены ее ждет суженый, и если он, косматый старик попал на этот праздник жизни, то произошло это случайно, и он не имеет на это никакого права.
А потому он брал ее бережно, не спеша, словно боясь спугнуть, словно опасаясь, что она исчезнет. Он клал ладони на ее бедра, и жутковато темнели эти жесткие коряги на ее лунном, русалочьем теле, он ласкал руками ее груди, то осторожно комкая их, то дразня пальцами расправившиеся соски, он схватывал в кольцо длинных пальцев ее тонкую талию и вел ее в этом великом половом танце мужского и женского тел, тихо доводя до оргазма.
Да, он любовался ею, он упивался ею, он умело играл с нею, как дельфин играет с мячом.
А она старалась изо всех сил, наращивала темп, она то тряслась как осина, то истошно выла как ведьма, надеясь наконец добить его, потом ее лицо стало ломаться, гримаса не то боли не то блаженства исказила ее лик, она дико выгнулась, остро вскрикнула и, задрожав, упала ему на грудь, обсыпав белой гривой его голову.
Створки ее устрицы ритмично и жестко, почти со скрипом, сдавливали его член, требовательно выдаивая из него сперму. И он, давший себе слово крепиться и кончить мимо, не вынес этой сладкой муки и блаженно выстрелил в нее и разом обмяк, уронив руку чуть ли не на пол.
Он был похож на разваленного краба, лежащего на спине, который долго боролся с осьминогом, отбился и теперь лежал на дне без сил.
Она — на белую лилию, закрывшуюся на закате, чтобы уберечь свое сокровенное тепло от ночных холодов.
V.
С тех пор Даша часто стала бывать у своего паромщика. Они любовались закатами, запекали рыбу, вслух, по очереди, читали Кафку и Булгакова, но сколько бы юная любовница ни спрашивала своего мужчину о его книге, тот ничего не рассказывал о ней.
Она все надеялась, что возьмет первенство над ним, что загонит своего любовника до смерти, и сама не понимала уже, что это так назойливо распаляло ее изнутри — чувство какого — то невиданного азарта или небывалой любви. Она доигралась до ручки.
Дома девушка говорила, что ходит на гору, смотреть закаты, для отвода глаз звала с собой своего чистоплюя Андрея, тот, понятное дело, ни за что не соглашался «собирать пыль и репейники по местным колдоебинам", а его невесте только этого и было надо.
В доказательство своей безгрешности она показывала закатные снимки, и все были довольны. Хотя бабушка что — то все — таки подозревала. Порой внучка ловила на себе странный, изучающий взгляд Мартыновны и мило улыбалась в ответ.
Но вот что странно, чем больше Даша приходила в домик на холме, чем ярче расцветала, тем темнее и печальнее становился паромщик, и его юная подруга никак не могла постичь причину этих перемен.
Она корила себя, что, пожалуй, бегает к нему слишком часто. Он, не привыкший к гостям, теперь вынужден был держать марку, бриться и аккуратно одеваться, а у него и одежки — то путной не было, он бесконечно стирал и штопал свои старенькие, рубашки и носки, изо всех сил стараясь выглядеть кавалером, и раз от разу ему это удавалось все хуже.
Даша давала себе зарок забыть о своем речнике хоть на время, но на закате бежала на вершину снова, не понимая, и не желая понять, что бездумно расходует последний ресурс старика и что его костер уже взвился до небес...
