Она хмыкнула в «Начала анализа» и сказала ядовитейшим голосом, как будто всю жизнь стрихнин копила:
- Высечешь, высечешь.
- Мать твоя - знатная комсомолка. Я - потомственный партийный житель. Ты должна быть достойна своих родителей!
Она запечатала ладонями уши.
– Сильвупле, блин.
Я закрылся в своем кабинете и там распечатал заначку - бутылку Ненашенской. Быстро хмелел.
Да, воспитатель из меня никудышный. Не мог пронять нотациями дочку, не мог вызволить из нее откровения. Только я начал просвещать ее в этом самом - она тут же бежала от меня в свою скорлупку. Стало быть невинная моя дочь, коли коробит ее эта тема. Вон как дичится. Враки вы носите, Маргарита Владимировна, враки!
Я почти радостно икнул и прижался виском к бутылке. Что было в ней помогло разобраться, что к чему.
Кажется, я заснул.
Из спаленки Лизы слабо шли голоса. Мать что ли примчалась от брата? Вроде рано.
Я включил видео.
- …раз один, Лиза, и я отстану. - умолял кто-то в сумраке спаленки. - Один раз, Лиза, пожалуйста.
- Нет, я же сказала.
- Хочешь, я встану перед тобой на колени? Смотри, я перед тобой на коленях.
- Встань, хватит ползать.
- Что значит хватит, Лиз? Что значит хватит? Я ведь цветы тебе принес!
- Надо же - цветы.
- Ты ведь любишь сушеные ландыши, Лиза?
По голосу узнал - это был Ваня - русый и рыхлый мальчик из хорошей семьи. Что же ему от дочери надобно?
Шелковый звук «ладони о трико».
- Отстань, убери руки.
- Ну, Лиза, можно я хотя бы посмотрю на нее.
- Нет.
- Посмотрю и все. Даже трогать не буду.
- Какой ты противный, Ваня. Иди лучше к Тамаре, у нее смотри.
- Не покажешь, значит?
- Нет. Иди вон.
- Отец твой, говоришь, дома?
- Да, спит.
- Пойду его разбужу.
- Зачем? Пусть спит.
- Покажу ему фотографии.
Молчание.
- Какой же ты все-таки…
- Так я пошел?
- Постой. Ты карточки все принес?
– Все. Как договаривались. Я их отдам. Правда, отдам. Только взгляну и отдам.
- На что тебе? Ты же смотрел.
- Когда это было, Лиза. Полгода назад. Тогда ты ведь девочкой еще была… Какая она теперь, Лиз? Я посмотрю, ладно? Только посмотрю. Мешать тебе даже не буду. Ты занимайся, Лиз. А я… погоди… под стол… - скрипнув ногами, поползли табуреты. - Я ведь ее, как увидел, так с тех пор у меня не ложится.
- Дрочи (слова такого я не знаю).
- И дрочу, Лиз, много дрочу. Снова встает.
- Сходи тогда к Кате.
Мальчик сердито ворочался под столом.
- Ну прости меня, Лиз. С Катькой я все... Только в тот раз, под столом... Я не хотел, она сама напросилась...
- Ай! Руки - крюки, порвешь! Сниму сама, пусти!
На кровать перед камерой легло что-то черное.
- Она была у тебя такая гладкая, Лиз, и губки - одна к одной, такие тугие. Да, трусы совсем тоже сними. Включи лампу, Лиз. Дай мне ее сюда, скорее. Ну будь паинькой.
В спаленке дочери занялся свет.
Вы можете почесть меня дурнем, но до сего времени я не понимал, что за охота ремонтировать мебель в сумерках. Коль пришел забить гвоздь в табуретку, то включи же сначала свет. Спьяну я не вникал, о чем судачат дети. Включен, вдруг, свет и я увидел на кровати - трико моей девочки. Волей неволей пришлось насторожиться.
- Ленон мой, Лиз, они теперь всегда - наружу? Какая она стала губастая, и волосков на ней больше! И Гоша ее ебал (опять незнакомое слово; с этого момента я буду выделять незнакомые слова курсивом). И Холодрыга! А Гошка-сволочь, так прямо с разбегу! Каким же гадом надо быть, чтоб со всего маха... Помнишь, в подвале, Лиз? Он даже не метился. Он сразу покуда тебе засунул?
- Тебе-то что.
- Просто, Лиза, я так просто спрашиваю. Потому что разве не больно, когда в тебя попадают по яица?
- Он не по яица.
- А покуда, Лиз?
- Не знаю... Не твое дело!
- А до этого, Лиз, до Гоши тебя ебал Холодрыга?
- Ты же видел.
- Нет, я поздно пришел.
- Ну и нечего...
- У него для тебя слишком толстый. Разве он тебе нравится? Не позволяй ему, Лиза!
- …
- Они все так грубы к тебе. Как же долго они тебя ебали, Лиз, тогда, на поляне.
- На поляне?
- Да, я видел! Тебе было стыдно, Лиз? Видел, что стыдно. Я ведь заступиться за тебя хотел, а потом подумал - а толку?…
- Заступник нашелся.
- Ага, Лиз… Я ведь ни самбо, ни бокса не знаю. - девочка хмыкнула. - Но ты, Лиза, не думай, я всему научусь, только ты не делай этого больше, Лиз! Особенно с Холодрыгой не делай!
- Почему не с ним?
- Да ведь толстый у него! Я еще тогда подумал - что же у нее с писонькой будет? А сейчас смотрю - помята она у тебя, с того раза – помята. Лучше со мной. Я буду с ней бережно. Ты даже ничего не почувствуешь!
Долгое молчание.
- Ты не умеешь.
- Умею, Лиз, я теперь очень умею и спермы много спускаю!
- …
- Она замокрела, Лиз! Я ее даже не трогал, а она замокрела!
- Все, хватит. Иди вон!
- Со мной так не надо, Лиз, я ведь и обидеться могу. Я ее даже не трогал.
- Ладно, тронь и давай фотографии.
Другой бы давно смекнул, что к чему, но я продолжал созерцать черный «низ» моей девочки. Зачем она сняла трико? Зачем под столом сидит Ванька? И еще много - «зачем». Я глупел, едва приближаясь к ответам. Так страшны они были.
- Спасибо, Лиз, я немножечко… Ты ничего, если я их немного заправлю вовнутрь, чтобы было, как раньше?
Слышно только сопение.
- Не заправляются, Лиз… Скользкие!
- Я занимаюсь. Не мешай.
- Занимайся, Лиз. Ага - ноги пошире. Я мешать не буду. Ты занимайся.
- Ай-я!
- Что?
- Ничего! Не трожь!
- У тебя тут сикелек, да?
- Будто не знал.
- Не знал, Лиза! Честное слово, не знал! Я эту жилку случайно потрогал.
- Ничего себе, случайно!
- Прости меня, Лиз, в первый раз его вижу. Это ведь он «настраивает вагину на копуляцию»?
- Придурошный Ваня!
- …
Тишина.
- Лиз, отчего так? Губешки заправляются, только когда я держу пизду сомкнутой? А отпускаю - они снова наружу.
- Ка-а-акой же ты бе-е-есто-о-олочь. - дочь говорила сквозь стиснутые зубы, растягивая слова.
- Не ругай меня, Лиза, а то ведь я могу и...
- Ай-яй! Вынь палец сейчас же!
- Все тебе вынь да положь.
- Вы-ы-ынь.
- А почему, Лиз? Ты ведь для комсомола уже попорчена. Что тебе жалко?
Я стал тупо соображать, что значит «для комсомола уже попорчена». Верно, здорово я набрался.
- Хва-а-атит, хва-а-атит, - скулила безжизненно Лиза, будто мальчишка крючочком тянул из нее жилы, - да-а-ава-ай фо-отогра-а-афии.
Я кренился пьяно к экрану. Чтобы они не делали, а мне это нравилось все меньше. По Ленону надо было пойти и узнать, что значит «для комсомола ты уже попорчена».
Словно тать, я подкрался к ее двери. Но не смог по Ленону. Что бы подумала обо мне моя дочь? Что закадычный отец ее («Папка, ты самый лучший!») шпионит за ней через замочную скважину?
Как тень, я вернулся обратно. Вернулся, чтобы стать самым разнесчастным отцом, ибо подтвердились наихудшие мои подозрения.
