- Ты Петр и ты Степан, не серчайте! Только Гавриил Романыч приказал привести ему в сенные девки вашу младшую сноху - Настёну.
Ахнула свекровь.
- Куда же ее с дитем, он же ее умучает, каин.
- Ничто, мать, живы будем не помрём, - пробасил свекр,- Настасья, подь сюды!
Она спрятала сиську и зашлёпала маленькими босыми ножками.
- Слыхала, что староста сказал?
- Слыхала!
- Ну так собирайся. Дите, вон Машке отдай.
До господской усадьбы доехали быстро.
- Сиди здесь, баба, - приказал староста и вбежал на полусогутых в дом, быстро выскочил и приказал.
- Пойдем.
Робея она зашла в барские хоромы. Пройдя через несколько комнат, оказалась в большом зале. Барин сидел за столом в динном чудном армяке, без пуговиц, запахнутом на груди и подпоясанным веревкой. Ткань армяка переливалась и искрилась на солнце, а по ней ползли чудесные змеи с крыльями и лапами. Настёна залюбовалась. Барин легким движением руки отпустил управляющего и спросил:
- Ну расскажи, Настасья Петрова, что умеешь?
- Так все умею, барин: дом убирать, готовить, шить. Что положено тому с измальства научена.
- Хорошо! А ебаться умеешь?
Настюха вспыхнула. Только теперь она заметила, что полы армяка разошлись и из под них на нее смотрит одним своим глазом барский уд, да даже не уд, а удище. Такой страсти она отродясь не видала. Голова у него была багряная и чуть не с кулак размером, а там, где голова переходила в ствол виднелась серьга, как у бабы.
- Так дурное дело - нехитрое, - наконец, собравшись с мыслями ответила она.
- Нравится ебаться-то? - спросил барин.
- Вестимо.
- И хорошо тебя муж ебёт?
- Не жалуюсь.
- А ещё кто ебёт?
- Никто.
- А ну не ври мне, баба! Я тебя насквозь вижу. Знаешь небось, что я со врушками делаю?
Его голубые, как весенний небосвод, глаза пронизывали её. Она чувствовала, как горят щёки и уши.
- Свёкр, батюшка, поёбывает ещё, - пролепетала она.
- Вот стервец! - хохотнул барин. Он встал подошёл к ней и выпростал сиську. Она стояла и смотрела на его мощную безволосую грудь и цепенела.
- И как же он тебя ебёт? - не унимался барин.
- Как всех баб, так и меня: на колени ставит и отжаривает.
- И часто?
- Да пару раз за седмицу.
- А в сраку вставляет?
- Это по содомски что-ли?- ещё больше смутилась девка,- ни в коем разе, грех это!
- А залупу насасываешь ему?
- Не дай боже, это он только матушке разрешает!
- Ну а мне-то дашь себя отъебать, - и барин приблизился к ней вплотную, положив ладонь на сиську и подаивая сосок.
- Грех это, барин. Бог накажет, - промямлила она.
- Значит со свёкром ебаться не накажет? - удивленно подняв бровь, спросил Гавриил Романович.
- Так, то пиздой моей в одной семье пользуют, отец и сын - плоть от плоти. А то - на стороне.
- Вот это логика! Ну потешила, - засмеялся барин, - ну потешила!
- Ладно, иди! Тебе Агафья все покажет. А мы с тобой еще поговорим. И барин поцеловал ее в сосок и хлопнул по заду.
Потекла Настюхина жизнь в усадьбе, как ручей с пригорочка. Барин поменял всю прислугу в доме, взял все больше молодых девок, а начальницей над ними поставил солдатку Агафью, бабу сильную и дерзкую. Барин ушел весь в хлопоты: стал наново конюшню строить, псарню, да еще чудное что-то, что мануфактурой называлось. На барина Настена дивилась, не человек, а черт какой-то. И от этого боялась его сильно. Ну разве станет нормальный мужик в бочку со льдом по утрам прыгать, али по вечерам за книгами сидеть. По чести, книгу одну Настена видела, в церкви у батюшки, а у барина их много было. Она в одну раз заглянула, а там ни ангелов, ни святых, одни буквицы и те непонятные, и картинки - все кружки, квадраты, черточки. В общем был барин охальник и чернокнижник, и боялась Настена, что доведет он ее до греха. Так оно и случилось.
Раз пришла она на кухню, а там на столе абы что стоит в бумагу завернуто, вроде снежной бабы, только без глаз, носа и рук. И цвета, как снег весенний: белого с грязным. Агафья сказала, что это какой-то сахер, аж из самой Америки привезли, и приказал Гаврила Романович варенье варить. Откололи девки кусок, лизнули, и аж чуть не попадали, сладость такая, что меду с орехами вкусней. Варили они целый день варенье, а к вечеру пришла Настёне в голову мысль, как бы этой сладости Ванятке, сыночку, дать пососать, вот бы хорошо было.
Дождалась Настена, когда Агафья из кухни выйдет, и молоточком тюк-тюк и наколола сахарку, да между сисек и припрятала. Как домой собралась, её старшая и остановила:
- Поди-ка сюда, Настюха.
Обыскала, да сахар и нашла. Может Настена и откупилась бы, да только на шум барин пришёл, сразу всё понял, посмурнел и говорит:
- Знаешь, что я с ворами делаю?
- Знаю, батюшка, - бухнулась Настёна на колени, - пощади, государь! Ради дитя малого, сделаю, что пожелаешь! - заголосила девка.
- Раньше думать нужно было. Завтра я тебе на конюшне шкуру спущу, а сейчас отведите её в сарай, пусть молится об упокоении души своей воровской.
Приволокли её утром на конюшню, сарафан сорвали, растянули на скамье, руки-ноги привязали. Начал её Никифор пороть, успел дать ей три горячих, к тому времени когда барин подошёл.
- Постой, Никифор, дай я её по-своему вразумлю, - говорит и выгнал ката вон. А дальше чудеса начались. Сначала на спину и жопу горящую полилось что-то теплое, вроде молока парного, а потом господин стал её поглаживать, да так нежно, как мамка в детстве делала.
Огладил ей всю спину, шейку и ноги. И почувствовала Настёна, как внизу живота у неё что-то вроде цветка распускается: тепло и сладко стало. А он возьми и в пизду ей что-то засунул. Она сначала подумала, что ебать её будет, а потом поняла, что нет. Это он в неё пальцы запустил. И стал он ей этими пальцами внутри шкрябать, туда-сюда, будто подзывать кого-то.
- Ой, матушка пресвятая Богородица! Не могу! - заголосила она. А соблазнитель видать ей во чрево чертей напустил, и стали они у неё внутри мёд пить и сахаром заедать - так ей сладко стало. Уже и сил святых звать не осталось, заорала благим матом.
- Бля-я-я-я, не могу, помираю!
А он не слышит. Остановился, подождал и снова шкрябать и так несколько раз. И уже когда в глазах потемнело и выгнуло её дугой, он ей ещё и в сраку палец засунул. Это как будто старший чёрт с вареньем ей в пизду зашёл. Завыла она из последних сил и аж обоссалась. И с каждой струей из неё рвущейся чувствовала, как сладость катится по всему её телу.
Настёна открыла глаза и поняла, что пропала. Жить она без этого больше не сможет.
- Ну что, Настасья Петрова, будешь ещё воровать, - улыбнулся барин.
- Буду, батюшка, коли наказывать меня так станете!
