- Ты, грязь подноготная, как сюда попал? - спросил он удивительно спокойно, мягко, несмотря на смысл речи, обволакивая. - Я жду ответа, падаль малолетняя: ну, - и сжал щёки будто тисками.
- С Костяном, - признался я, понимая, что играть партизана глупо.
- Это дружок твой, который до Маринки докапывался?
- Да:
- Так вот, вас обоих чтобы я здесь больше не наблюдал. Не слышал, не обонял, не видел. Понятно изъяснился?
- Да:
- А ты чтоб около Ленки больше не тёрся. Не подходил, не разговаривал, на переменах за сто метров от неё держался. Понял, школьник?
- Да:
- Узнаю: а я узнаю, поверь, убью. Ты мне веришь?
- Да:
- Пошёл вон отсюда, - с этими словами отпустил моё лицо и коротко, несильно дал мне обидную пощёчину. - Для профилактики, - пояснил по-прежнему бархатным голосом.
И эта пощёчина меня перевернула. Ярость поднялась дикая, как у загнанной в угол крысы, как у медведя в берлоге, когда его рогатиной ни с того, ни с сего тычут. Красная пелена, точь-в-точь как в кино показывают, перекрыла взор. Я еле-еле сдержался, не стал тут же, не сходя с места махать руками, пытаясь попасть по мерзкой ухмыляющейся роже. Заметив моё бешенство, специально провоцируя, Славик сделал такое презрительное лицо, что я почувствовал себя тараканом под здоровенным тапком. В бессилии сжав кулаки до хруста в суставах, я выскочил из клуба. Охранник меня больше не держал.
Первым выпавшим снегом, чистым, блестящим, нежным, словно мягкий велюр, обтёр лицо. Яростный жар, душивший похлеще стальной удавки, пошёл на убыль и стал, наоборот, выкристаллизоваться, превращаться в холодную, лютую злобу.
